«...НО ГРАЖДАНИНОМ БЫТЬ ОБЯЗАН»

Друзья! Давайте вспомним сегодня мальчика Пушкина, плачущего от бессильной зависти к времени, из-за которого он, подросток, не смог стать воином, чтобы защищать Отечество. «Я не поэт, а гражданин». Рылеевский этот девиз диктовался подобной же силой вольнолюбивого нетерпения. «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан». Афористичность некрасовского восклицания рождена предельно заостренной идеей освобождения, когда отношение к народной муке, эта высочайшая общественная цель, стала важнее всего остального.
Я обращаю мысленный взор к духоподъемным вершинам национальной истории потому, что глубоко убежден — и мы, наше общество, переживаем состояние духовного испытания, и наша современность ответственна за осязаемость реальных плодов нового государственного устройства, и мы, писатели, в полной мере отвечаем перед судом истории, и не только отечественной, за то, как скоро и в какой мере будут реализованы идеалы общества равных возможностей, с какой полнотой искренности уверуют наши дети и внуки в идеи, на которых выросли мы, пойдут ли в рост семена цинизма, мещанства, обывательства, увы, щедро посеянные отклонениями в общественном развитии. Партия на своем съезде, подтвердив главные задачи и цели, праведно потребовала трезвости самоанализа, нового отношения к сути дела, отметая суесловие и парадность. Гражданская позиция писателя, работающего для детей и юношества, уточняется самой жизнью. При этом мы хорошо помним старые и вечные истины о педагогической функции детской и юношеской литературы как главной специфической ее особенности, об учительской миссии писателя, о феномене советской литературы, создавшей книги, которые зовут к проецированию благородных поступков в жизнь.
И все же, друзья, говоря откровенно, можно заметить самим себе: многое понимая правильно, сознавая отчетливо, мы предпочитали порой играть в опасные прятки, прикрывая честной литературой конъюнктурный вал, достойными книгами — массу посредственности.
Мы тешили себя надеждой, что о литературе судят по достижениям и что писатель имеет право на неудачу, однако читатель не всегда соглашается с этой оправдательной формулой и горячо спорит не о вершинах, а о допустимости провалов, о массовой посредственности, о явлениях, рождающих детскую скуку. Мы же порой уповаем на то, что не найдется такого весовщика, который бы свалил на немыслимых размеров весы Монбланы серости, двугривенных книжек для малышни и всяческого печатного фарисейства для подрастающих сограждан, что не возьмет он, этот весовщик, за грудки нас не в целом, не литературу вообще, но каждого порознь, и не спросит гласом страшного суда: а где ты был? Приумножал эти горы? Потакал халтурщикам? Хлопал в ладоши от галочек на верные темы?
Первейшая гражданская обязанность культуры для детей и юношества — беспокойство за мир детства. Мы десятилетия повторяли, подчас гипнотизируя самих себя, что дети у нас единственный привилегированный класс. По сути, по принципу — это так, и для детей немало сделано. Но есть еще реальность несовершенного. Есть еще миллионы детских душ, томящихся в уничтожающем одиночестве — при плотном частоколе окружающей родни. Есть новая генерация богатеньких детей, забыто опускающихся в глубины духовной нищеты. Есть юное суперменство кулака и кастета, цинично разделившее свою душу на два этажа — для мамы, для учительницы и для собственной, мнимой правды. Есть, наконец — и это вполне официальная статистика, — миллион детей, брошенных в прямом смысле этого слова пресытившимися, развратившимися, потерявшими совесть — подчеркну — молодыми родителями. Откуда это, коли родители такие выросли на наших добродетельных книжках? Не мало ли — возникает вопрос — тогда лишь одной добродетельности? Не обошли ли, не испугались ли мы, служители детства, иных, более глубинных и более сложных составляющих юной души, ошибочно полагая, что не все детское — вполне детское?
Мне кажется, воспитания добродетельности, послушания, исполнительности, выработки понятий чести и справедливости сегодня уже мало, если говорить о практическом участии литературы в деле душестроения. Увы, увы, но это поразительный парадокс современной жизни — можно, оказывается, любоваться мужеством литературного героя и тут же демонстрировать малодушие, можно чтить благородный кинообраз, но тем же часом совершать подлость, а то и предательство.
Гайдаром, который остается безусловным авторитетом, нас порой пытаются попрекнуть. Где, мол, ваш Тимур? Справедлив ли запрос? Время-то ведь теперь другое! Лидер, подросток или ребенок совестливый, честный, верный — безусловная потребность и жизни, и литературы. Однако, веруя в то, что пример для подражания способен множить положительные начала в детском мире, мы должны энергичнее, настойчивее ставить перед собой еще одну многозначную задачу — воспитывать книгами в детских массах действенное неприятие зла, нежелание соглашения с обстоятельствами, которые способны заставить ребенка подчиниться предательству, оправдать нечестность, согласиться с мздоимством, принимать как норму карьеризм, словоблудие, фарисейство.
Такой герой может и не оказаться лидером тимуровского толка. Но разве так уж незначительно действенное исповедание коммунистической морали, истовое сопротивление всяческим проявлениям гнуси и общественного нездоровья — ведь едва ли не каждый ребенок наших дней проходит это строгое испытание — корыстью и бескорыстием, добром и злом, честью и бесчестьем.
Задача воспитать массовый иммунитет к социальному нездоровью мне кажется делом более острым, чем создание недостижимого для многих детей персонажа героя — победителя. Хотя, повторюсь, видимо, истина в соединении двух этих начал.
Сегодня мы констатируем: в литературе невозможна ложь. Она — питательная среда для неверия и цинизма. Она — антивоспитывает. Полуправда в литературе — тоже ложь. Однако, увы, правда принимается порой трудней, чем полуправда. До сих пор в некоторых областях не выпущен на экран фильм «Чучело», снятый по повести Владимира Железникова, и лишь по той причине, что правда оказалась слишком удручающей с точки зрения запретителей.
Но ведь в искусстве, как и в жизни, давно известен закон излечения боли болью. В этом оно сродни хирургии. Вполне очевидно, что остановить подростка от жестокости, предупредить его о возможных последствиях нежалости к подобному себе — гуманная цель литературы. Ее и осуществляет Владимир Железников, честно исполняя свой гражданский долг. В качестве аргумента запретители говорят о том, что боятся распространения жестокости после фильма. Что ответить на это?
Ну, во-первых, считать так, значит, совершенно не доверять человеческому в человеке. А, во-вторых, умолчание зла еще ни разу не приводило к его искоренению. Говоря о нравственном здоровье молодежи, мы должны использовать все врачебные методы: и гомеопатию, и терапию, и хирургию.
Вернусь к словам: человеческое в человеке. Может быть, самое серьезное испытание, какое проходит растущий человек — это испытание его достоинства. Самая трагическая суть деформаций нравственности состоит именно в попрании личности, при этом ломаются личности и того, кто вершит зло, и того, кого этим злом попирают. Подозрительность, недоверие, априорное мнение, что всякий подросток еще должен доказать свою порядочность, — стало едва ли не главенствующей тенденцией воспитания — и семейного, и общественного. Этой тенденции многое противопоставляется — мудрых родителей, даровитых учителей нам не занимать. Но это почти как в литературе — здоровое ядро есть, но и отрицательная масса велика.
Так что, говоря о конкретных целях литературы сегодняшних дней, я на одно из первых мест хочу поставить именно это — защиту человеческого в растущем человеке, защиту его достоинства, адвокатские функции литературы.
Сейчас все рода литературы с пристрастием спрашивают: а как вели себя мы, видя издержки минувшего этапа развития? Сидели в кустах? Или шли вперед, игнорируя синяки да шишки? Как поведем себя дальше?
Вопрос этот вполне уместен и для детской, а прежде всего, юношеской литературы. Я думаю, можно с достоинством ответить так: многие работали честно, но ощущения исполненного долга нет.
Было бы наивно теперь, задним числом, считать, что юношеская литература абсолютно точно реагировала на окружающую действительность. Нет, не точно — и все же реагировала, порой довольно нервно, может быть, и не в силах поставить абсолютный диагноз, но, по крайней мере, вполне определенно очерчивая круг морального и общественного беспокойства. Критика, не очень-то внедряясь в глубины анализа общественных процессов, много раз попрекала юношескую литературу за мнимые-де проблемы джинсовых мальчиков с узко музыкальными интересами, мечущихся, неопределенных, без ясно выраженного гражданского лица, одним словом, негероев. Констатация справедливая, но констатация не причин, а результата. Литература не всегда докапывалась до корешков, ограничиваясь вершками, но это, пожалуй, была и ее вина и ее беда.
Жизнь, ее беспощадное течение, со всей определенностью подтвердила, что формальная регламентация как в управлении хозяйством, так и в воспитании стала путами, которые сдерживают инициативу творческих начал личности. Разве же это не процветало в школе? В комсомоле? Разве это не ломало растущую личность? Горько признавать, но, увы, типичной в молодежной среде стала подмена целей и смысла жизни. Идеалами становились не идеи, а вещи.
Констатировав провалы, юношеская литература попыталась создать свои плотины, чтобы удержать молодежь в пределах общечеловеческих и общенациональных высот. Вполне определенной стала борьба за индивидуальную нравственность в каждом растущем человеке, которая должна слиться в понятие народной морали.
Обращаясь к традиции, к ближайшим предкам, к естеству человеческой природы и просто здравому смыслу, лучшие достижения юношеской литературы последнего пятилетия в полном смысле слова стали литературой нравственной, и это одно из высочайших ее завоеваний.
Мне кажется, именно под влиянием несовершенств современности любопытную метаморфозу испытали книги о военном детстве. В полной мере используя, так сказать, личностный, «воспоминательный» момент, они тем не менее активно отыскивали в прошлом общий знаменатель с нашей эпохой. А знаменатель этот — в единстве морали, в непреходящих нравственных ценностях, кое-какие из которых новые поколения стали подзабывать. Таким образом книги о военном детстве становятся архисовременной литературой — литературой напоминания и предостережения.
Одну из наших высших обязанностей я вижу в том, чтобы объяснять детей их собственным родителям. Увы, но это становится все более реальным фактом — родители плохо знают своих детей, их психологию, их переживания, не вникают в суть ошибок. Отношения в семье часто носят формальный характер. И наше дело вовсе не в том, чтобы выступать с педагогическими беседами для родителей, а в том, чтобы и художественными, и публицистическими средствами проникнуть в мир этих отношений.
Особенно хочу сказать о художественно-педагогической публицистике, о том, как важно, чтобы работали в ней именно те, кто ближе других чувствует и понимает ребенка. По своему скромному опыту, по книге «Драматическая педагогика», уже дважды выпущенной издательством профессиональным — «Педагогика», — я вижу, как нужны такие работы и не только родителям, но и школе, учителям, которые далеко не всегда находят подспорье своим исканиям в трафаретных академических методиках.
Особого гражданского участия писателя ждет школа, все педагогические системы страны. Реформа образования только двинулась в путь, и без писателя, его участия — пером и поступком — ей не обойтись. Явным упреком всем нам должно послужить неактивное участие в учебниках, особенно по литературе. Посмотрите хрестоматии для начальной школы! Насколько убоги так называемые рассказы современных писателей про нашу жизнь, и тут, я думаю, главный упрек надо предъявить малышовой литературе, которая просто обязана наново написать для детей ни много ни мало — азбуку нашей жизни.
В число гражданских обязанностей нашего ремесла входит строгость оценок, реалистичность в осмыслении процессов — жизненных и литературных. Думаю, мы слишком долго купались в розовой мысли о беспечальном процветании многонациональной детской литературы, в то время как развитие этих литератур даже объективно не может быть равно адекватным, и во многих литературах до процветания на деле еще очень далеко. Кое-где действительная работа с молодыми авторами не означает ничего, кроме говорильни, а ведь поиск новых талантов, если хотите, творческая селекция и есть главный метод повышения класса литературы в целом. В иных республиках, например в Узбекистане, были случаи вступления в литературу не по признаку таланта, а по принципу кумовства и сговора, когда иные сочинения переводились из ничего в нечто и обратно с русского на родной язык, возникала некая форма «культурного» донорства, унижающая достоинство национальных литератур, самой идеи перевода.
Вместе с тем надо вновь и вновь сказать, что у многонациональной детской литературы нет своего всесоюзного издательства. Есть ли смысл сравнивать возможности редакции творчества народов СССР «Детской литературы», сделавшей очень много для упрочения национальной словесности, и специального издательства с его организационными возможностями, с его углубленностью в процесс перевода, школами и курсами для авторов из республик, разных регионов, совместными встречами, семинарами крупных художников — такое издательство смогло бы быстро, не дожидаясь взрослости молодых авторов, выводить их на действительно всесоюзную орбиту, оказывать помощь тем литературам, которые в этом нуждаются.
Дружба народов — реальное осуществление этой формулы не терпит успокоения и не может быть остановлено мыслью, что все уже сделано нами. Нет, не все! Не может не подавлять сознание писателя такая мысль, что огромные детские массы в Туркмении, например, не знают русского языка. Это значит, они не могут прочитать молдаванина Спиридона Вангели, украинца Богдана Чалого, эстонца Казиса Сая и многих-многих других замечательных детских писателей, переведенных с родных языков на русский. Это значит, что идея, по которой русский язык — это язык межнационального единства, не осуществлена для многих и многих детей страны.
Писатель, посвятивший себя детству, отрочеству, юности, — это рыцарь без страха и упрека. Таков идеал. Достигнут ли он?
В устремлениях — пожалуй. В результате же — далеко не всегда.
Нравственность идеала нередко уступает перед практицизмом поступка. Не выдерживают критики — с точки зрения гражданской самоотдачи — многие книги, написанные на важные, в том числе политические темы для детей. Они часто неглубоки, выспренни, не воспитывают чувств, вызывают самое страшное, что могут вызвать — усмешку неверия.
Дети чутки к правде и фальши и не принимают книг, поспешно сочиненных на потребу сиюминутности, без вложения души и сердца, чем порой грешат довольно известные авторы. Писать плохо для детей — безнравственно, об этом говорил еще Лев Толстой, писать же плохо, поверхностно, коряво, ничего не добавляя к сказанному — о Ленине, о революции, об истории Отечества, — не только безнравственно, но преступно.
Общество наше справедливо обеспокоено защитой окружающей среды. Защита духовной среды, в которой обретается детство, если хотите, защита беззащитного детского сознания от дурного вкуса, лживых стереотипов, воспитание творческой, личностной сути в каждом человеке — это и есть перспектива нашего художественного развития, высшая наша гражданская цель.
Еще об одной форме защиты детства нельзя не сказать. Это собственно жизнь детей, защита их от угрозы уничтожения — вместе со всем взрослым миром. Только что делегация Ассоциации деятелей литературы и искусства для детей и юношества ССОД вернулась из США, где мы провели первый американо-советский симпозиум «Воспитание литературой и искусством». Для сотрудничества с нами коллеги учредили Американскую комиссию по детской литературе и искусству. Мы убедились в том, что большая часть американской интеллигенции, учителя, родители живут теми же чувствами, что и мы. На уровне литератур, искусств, педагогики можно и нужно сотрудничать, объединяясь во имя мира и защиты детства. Работа эта начата, но она требует углубления, расширения, поддержки.
Наконец, еще одно слово, одно понятие — без него немыслимо волнение, которое несет литература. Слово это — любовь. Любовь к детям есть подлинная, а есть и мнимая. Мнимое чувство легко обнаружить. Оно многословно, слащаво, недолговечно. Без любви немыслима сама жизнь детского писателя.
Руководясь любовью, давайте же отдадим себя детям — без остатка.
Желаю всем нам сомнений, участливости в реальных детских судьбах и действенного участия в государственных делах, означенных заботой о детстве, желаю нам мук, освещенных любовью к малым сим — они не забудут любви истинной.