БРЕМЯ МОЛОДОСТИ

Еще так недавно мы говорили, писали, а прежде — думали, что молодость — это время сплошных наслаждений. У них все впереди — как утешала наше сознание эта мнимая отсрочка! Дети — наше будущее! — будто в колокол трезвонили мы, свидетельствуя свое бездумство и начисто отвергая мысль, что дети-то наши еще ведь — и прежде всего! — наше настоящее, сиюминутные семейные, школьные и общенациональные беды, отнюдь не бедки.
«Легко ли быть молодым?» — спросил себя и всех нас вовсе не старый кинорежиссер, соединив в этом вопросе накопленное многими умами в немалые годы. И дело тут не в бродячих «молодежных» вопросах — как жить, кем быть? — но в том вековечном непознанном и вечно познаваемом — кто мы, в чем ограниченность, зашоренность нашего сознания или нашей социальности, ежели отцы не понимают детей, а дети отцов.
Кажется, это чисто русский феномен — отцы и дети, их взаимопонимание. Убежден: отрицание детьми главенства отцов — в природе отцовского главенства, его поколенческой, возрастной фанаберии. Раствориться в последующем человеке, понять его природу и боли трудней, чем просто любить, и это «кровосмешение» родительской любви и взрослой умственной лености, не позволяющей шагнуть дальше чувств, обращается в гремучую смесь претензий и действительных обязательств, могущих взорваться и разорвать зыбкую связь родственных уз.
Отцы и дети в России — эта вековечная тема всегда выходит за пределы семьи, немедленно становясь делом общегражданским, государственным, отечественным. Но редко, ах, как редко, говорим и думаем мы при этом про реальные тяжести детства, про бремя молодости.
Гипноз будущей полноценности детства отвратителен, хотя, действительно, кто же станет отрицать аксиоматическую пропись, что дети — наше будущее.
Итак — дети наше настоящее, вот в чем суть.
Их одиночество, даже в доброй, хорошей, полноценной семье — вспомним их глаза, голодные малостью общения с нами, матерью, отцом, и наш вечный, социально объективный щит: мол, что делать, я на работе, там важно, денежки оттуда...
Сперва они не хотят примириться, что мать, точно явление, возникает на закате дня в детском саду или яслях, потом подрастают, смиряются, новые, спонтанные отношения возникают между самими детьми, и — нате! — в один прекрасный миг мы с удивлением понимаем, что у нашего ребенка есть, оказывается, какая-то своя жизнь, в которую нас не допускают, свои тайны и свои конфликты — сперва мы недоумеваем, потом, как и они, смиряемся — льдину нашей семьи раскалывает трещина, она все шире, а там уж и конфликты самого серьезного толка, вызовы в школу, в милицию, слышна родительская брань, звуки затрещин и посвист отцовского ремня... И-э-эх!
Грузовичок, переполненный семейными дрязгами, выворачивает на шоссе, забитое такими же грузовичками, и мы вливаемся в массовый поток, утешая себя мыслями, что все так живут, ничего странного, время такое.
Да, время такое, каковы мы сами, наша нежность, наша доброта, наше желание переменить мир не во вселенском масштабе, а в пределах своей семьи — так вот, похоже, что высота этих мер в нашей отечественной практике к концу XX столетия снизилась ниже допустимого и имеет дальнейшую тенденцию к падению.
Мы не имеем цельного представления о своем собственном ребенке. Уничтожив в 30-е годы педологию — пауку о ребенке, мы отвергли целостное представление о растущем существе, поделив его уникальную единственность между примитивно-ведомственными интересами: здоровье — это Минздрав, ученье — минпрос. И вот уже никто понять не может, что это за племя такое — рокеры, зачем нужен «металл» — тяжелый рок, отчего это некоторые из ребятишек наших — надо же! — надели на рукава повязки со свастикой и толкуют о преимуществах фашизма как социальной системы?
Почему? Да потому, что, поделив дитя между врачом (здоровье) и учителем (знание), забыли мы — почти забыли! — о детской душе. Куда ее-то? Кому доверить? Пионерской организации? Комсомолу? Хорошо, если в конкретных обстоятельствах хотя бы частью это произойдет. А если нет? И если этих «нет» много? Не из них ли, воспитанных на множестве «нет», образуются мотокоманды в черных кожаных куртках, громом выхлопных труб не дающие отоспаться московскому центру?
Душа неделима — вот в чем счастье. Ее не поручить для сохранения ни няньке, ни милиционеру, ни учителю. Духовное единство возможно лишь в обстоятельствах тесной семейной традиции, в условиях, когда задумавшие и родившие дитя ответственны за наполнение детской души до самого ее повзросления. Впрочем, и после повзросления — тоже.
Духовники всякого человека — его родители, его дом.
Оговорюсь для ясности: не у каждого, увы, они есть, а если и есть, не все они, к печали нашей, способны и хотят осуществить свои духовные обязательства — в этом таится одна из главных бед общества.
Родители не хотят — все остальное лишь доля счастливого случая. Ведь и врачу может оказаться некогда, и учитель повстречается ленивый, сухой, казенный, бездарный. А там и «мильтон» с деревянным сердцем. И судья с оловянными глазами, которому лишь бы обязанности свои отправить.
Вот и носятся над землей вихри людских бед, и то там ухнет, то здесь перевернется, то тут слезы и неизбывная беда...
Волею судеб, а может быть, единственностью своей писательской темы, радеющей о растущем человеке, я всегда старался разобраться в горьких криках молодых неустройств. Писал книги, статьи.
Особенно угнетала мысль об одиночестве человека, лишь начинающего жить. Несправедливость такого положения. Неважно, какова природа этого одиночества — физическая или духовная, ведь можно быть одиноким в толпе любвеобильной родни.
Книги отвечали мне письмами. Тысячами писем самых разных людей — пожилых и не очень, а главное, письмами детей. Мной все глубже овладевали два чувства — чувство жалости, многие годы признававшееся стыдным, и чувство неисполненного долга. Мне казалось, кроме книг, надо сделать еще что-то важное в этой жизни.
Подступ к 1987 году, поворотному в моей судьбе, был многолетним и непростым, хотя и неотступным. Порой я топтался на месте — сообща со всеми, робел, желая сказать важное, но так или иначе приближаясь к цели, формируя задачу и конкретную форму своих желаний. Сквозь годы, сквозь выступления с трибун собраний писательских, комсомольских, педагогических, мои книги вели меня к идее общенационального переосознания ответственности перед слабыми мира сего.
Слабые в мире — дети и старики. Я взялся за свое — за детство. Создан Советский детский фонд имени В. И. Ленина. Покинув журнал «Смена», в котором отработал двадцать с половиной лет, я беру на себя не вполне свойственные — скорее совсем несвойственные писателю, редактору — обязательства, и вовсе нет у меня уверенности, что вытяну, что справлюсь.
Между словом и делом — дистанция немалого размера, особенно если во всем понимании сложившихся реалий дать себе труд понять: слово принадлежит одному тебе, а дело, даже самое простое, творится в соавторстве с другими людьми, в несовершенстве средств и возможностей, со множеством стопоров — организационных и психологических, словом, в соавторстве, в сочетании со всеми большими и малыми бедами и неумениями нашего развития. Как было бы хорошо: придумал, обсудил с людьми — или инстанциями! — нажал кнопку, перед тобой явились умельцы — строители, умельцы — ученые, умельцы — врачи — ты им задание, срок, чек, в конце концов, и, глядишь, через год, от силы — второй, предъявляют общественную идею, реализованную в санаторий для маленьких инвалидов, в семейный детский дом или долгожданно возрожденную науку о ребенке, сданные по всем законам совершенства «под ключ» — идите, люди, пользуйтесь на здоровье.
Пока что такие возможности для нас — сказки не нашей Шехерезады. Нам же достается кровь, пот, завистливые уколы и злобная неквалифицированность комментаторов со стороны и соглядатаев, не говоря о бюрократических проволочках, порожках разной высоты, петляниях по лабиринтам, в которых вроде и люстры хрустальные горят, и люди отзывчивые встречаются, а вот выхода все же нет и нет...
Хлёбово горькое, хлеб чёрный — вот что такое всякое новое дело.
Я не жалуюсь, не подумайте.
Я уверен просто: чтобы стало сладко, надо сперва выхлебать горькое. Кто-то это должен сделать. Лучше бы сделать это всем — и секретарю ЦК, и дворничихе, всем сообща, тут жирных кусков не отыскать, и всем следует взяться за ложку, всем, а не одному лишь, пусть и общественному формированию — Детскому фонду; и уж по крайней мере не его микроскопическому аппарату, разбросанному по стране малыми щепотками, ответить надобно на вопросы, заданные жизнью всем — народу, обществу, государству.
Задам себе и вам один лишь не самый мудреный, но вполне конкретный.
Молодой человек, 29 лет от роду, обращается — по сути прибегает в Фонд, который вроде бы не для него, а для детей. Но вот какова задача. В пять лет его усыновили из детдома нечестные люди. Усыновили, получили на ребенка жилплощадь и... уложили ребенка в психиатрическую больницу. Врачи его скоро вернули, дав заключение, что ребенок вполне нормален. Однако скоро малыша отдали в другую психиатрическую больницу, предъявив документы, что однажды он уже в таком учреждении был. Тогда — а пожалуй, и сегодня еще — одного этого оказалось достаточным, чтобы пустить беззащитного человека по кругу, в котором он обретался — вчитайтесь и ужаснитесь! — двадцать три года! Нормальный, обычный человек двадцать три года, по существу, был обречен на неполноценность, будучи совершенно нормальным, и главное, чем руководствовались медики из этих закрытых заведений, так это не вопрос — как восстановить справедливость, а — куда деть этого человека? Ведь у него нет жилья, не станешь же судиться с теми людьми, которые двадцать три года назад усыновили его?
Парень сбежал из психушки в Детский фонд. Детский фонд обратился к независимым и в высшей степени квалифицированным психиатрам. Они подтвердили: человек нормален.
Вопросы навскидку и для всех.
Что делать дальше — ведь этого человека Моссовет вовсе не ждет с распростертыми объятиями, чтобы дать ему хотя бы комнату. По профессии он сварщик, но в психиатрических заведениях, обучая профессии и давая работу, не давали документов о соответствующей профессии. Как и где сдать профессиональные экзамены? Как устроиться на работу?
А главное, как защитить детей наших дней от аналогичных возможностей? Как сделать незаконными такие надругательства по всей стране, когда столь сложная отрасль медицины, как психиатрия, пребывает в условиях социальной и этической закрытости от общества?
Сможет ли Детский фонд, даже объединившись с кем-то, даже вооружившись новой законностью, полностью сломать отлаженные механизмы, образующие отстойники детской беды, своего рода канализационную систему для сброса... людских судеб.
Вопросы — для всех, вопросы — без чувства оптимизма и надежды на немедленное решение. Но поколение работников, не раскопавших общественных бед, хотя и копавших, работавших не за страх, а за совесть, могут утешить себя мыслью, что следующие за ним завершат их дело.
Итак, в этой книге собрана часть моих статей и выступлений, пусть не впрямую, а косвенно, но все же очерчивающих вопрос: что же есть бремя молодости? В чем непростота наших детей, их рождения, развития, становления?
Всякое собрание публицистики не может претендовать на полноту или завершенность. Поиск истины — процесс непрерывный и одному не принадлежит. Так что если эта книга сумеет, пробившись к сердцу читателя, стать хотя бы штрихом в социальном анализе общей заботы, я буду рад.