ЧЕТВЕРЬ ВЕКА СПУСТЯ

Четверть века — не фунт изюма. Невелико число граждан, которые работают двадцать пять лет кряду на одной работе, заняты одним и тем же делом, стремятся к одним и тем же целям. Такая «устойчивость», вызывая удивление, рождает и скепсис: что, больше заняться нечем? Карьера не задалась?

Что ж, такое, может, и уместно сказать одному человеку. Но — отряду людей, группе единомышленников и единоверцев? Целой организации, наконец?

Вот организации — нельзя. По моему мнению, во всяком случае. Да ещё если организация — общественная. Которую не поддерживают ни заграница, ни власть собственная. Ибо, этот признак — неподдержка — свидетельство чистоты и независимости всякой организации, а общественного фонда, всей своей сутью, всеми замыслами своих дел и практикой исполнения этих замыслов служащего слабым, зависимым, нуждающимся, — а в нашем случае ДЕТЯМ, — есть знак подлинности, символ истинного добра, настоящей благотворительности.

Не стану печалиться, что делал каждые пять лет нашего существования в таких же предисловиях — это бессмысленно. Социальный раскол общества состоялся. Облыжно оскверняя советские семь десятилетий, новое государство движется, но не вперед, а назад. Иногда — с впечатляющей скоростью. Чаще всего — само себя загоняя в пока не до конца предсказуемые ловушки, выбраться из которых будет почти невозможно.

Одна из них — социальный раскол детства.

Результат раскола носит характер более чем угрожающий. И первый из них — утрата детством русского языка в его чистоте и силе. Дети не умеют говорить. Дети неграмотно пишут. Дети не могут сформулировать мысль. Я говорю о большинстве.

Детство утрачивает практически любые формы государственной защиты. У него отняли великое множество возможностей, предназначенных для того, чтобы человек, вырастая, состоялся как личность: бесплатные спортивные школы, разнообразные клубы, то, что носило название «Дома пионеров», станции юных техников, натуралистов, туристов.

В отсутствии идеалов, неведомыми темпами растет эгоизм, социальное безразличие. Растворяется патриотизм.

Иванами, не помнящими родства, — вот в кого уверенно превращаются наши дети, опять же — за немногим исключением.

И еще. Невостребованность. Никомуненужность. Непонимание — зачем он, и кому он нужен. Увы, это печальная реальность подавляющего большинства российского детства в начале второго десятилетия ХХI века.

Достаточно привести всего лишь навсего одну убийственную цифру: за пять лет, с 2007 по 2011 год в России покончили с собой 14 157 детей и подростков.

Но вернусь к Детскому фонду. Российский, Белорусский, Украинский, Азербайджанский детские фонды — живут и активны. В Казахстане и Узбекистане обрели измененные черты. В других республиках — угасают. И это печально. Есть ли в этом объективность? К сожалению — да. От незаинтересованности властей, от их равнодушия, от политической неустойчивости до низкой активности лидеров самих фондов.

Разговоры о гражданском обществе, слышимые то громче, то тише, обращены, к печали нашей, не к тем общественным силам, кто последовательно, но трудно, одолевая препоны, в том числе бюрократические, ведут дело во благо страждущих — и особенно, детей — а к тем, кто бузит, шумит, протестует, атакуя действующую власть.

С ними власть возится. Их голос слышим, ибо, как ни парадоксально, властью поддерживается. Голос же трудяг — ни до кого не доходит.

Организации, занимающиеся политикой, хватают за рукав, когда те получают деньги из-за речки. А те, кто не занимается политикой совершенно не интересны. И поддержки от государства, которому помогает снижать социальное напряжение, решительно не получает.

Подачки в виде грантов выглядят более чем оскорбительно хотя бы для Детского фонда, решающего крупные социальные проекты во благо детства.

Вот в перекрестке таких координат встречает своё 25-летие Детский фонд. Общая оценка ситуации: тяжело, порой невыносимо работать без всяческой поддержки — хоть от олигарха, хоть от власти. Олигархи этим не озаботятся. Государство было бы должно.

Согласитесь: 25 лет бесконечных сражений хоть и за детство — страждущее, нуждающееся — но без всякой, даже самой минимальной поддержки — может любого привести к отчаянию. Наверное, кроме всего, здесь заключена и наша старая греховность: мы всё еще верим государству, наивно полагаем, что ему нужны наши труды. А дело обстоит иначе.

Мы просто должны делать то, что можем.

В конце-концов, даже и помогая, государство нынче далеко от чувств. От любви, например, от сострадания к бедным, больным, голодным.

Оно рационалистично в своих действиях и по своей природе.

А мы — живые люди. И только живым дано любить и сострадать.

И добьёмся главного — останемся сострадающими людьми в том случае, если сохраним в себе эти людские достоинства.