ДЕТИ: ЖЕЛАННЫЕ, СЛУЧАЙНЫЕ?

Я и сам грешен, отбил немало этих поклонов. Сам вместе с другими куковал: дети — наше будущее.
Какое там будущее, погодите! Они — наше настоящее. Наша сиюсегодняшняя боль и нерадость, наше несовершенство и наш тупик.
Опять, впрочем, неточность. Чье это — наше? Не заговариваемся ли мы с этим местоимением: «наша страна» — а страну ну только по дворам не разнесли; «наши дети» — а дети давно покинуты, брошены на поруки... государству? Так и подмывает сказать — «снова государству», и не будет тут на сей раз большого отступа от горькой правды, но точней все же обозначить так — в обезличку, на поруки няньке в детском саду, которой самой-то от роду осьмнадцать лет и сама она покинутое тятькой-алкашом дитя; усохшей душой воспитательнице, у которой уже давно для ребят ни ласки, ни улыбки, ни доброго словца не осталось, одна ненависть. Да, может, и неудивительно это ожесточение — следствие невозможности разорваться на тридцать малых душ, следствие копеечной зарплатишки и едва ли не полного отсутствия общественного престижа: ведь кто она? — так, вроде кондуктора в трамвае, набитом малышами. Или, может, государство — это участковый педиатр, взмыленный, как конь, от перегонов по участку, равному почти что Швейцарии, или учитель, для которого шариковая ручка с красной пастой — привычный кнут, рассыпающий по страницам школярского дневника свою педагогическую несостоятельность, этакие резолюции, обращенные по семь раз на неделе к родительскому ремню? Неужто же эти неумелые, торопливые, усталые, неквалифицированные, недобрые, в руки которых отдаем мы детство, и есть государство? Да еще наше?
Но — заметьте! — когда судьба соединяет нас с добрейшей женщиной, ставшей воспитательницей в детском саду, и мы, родители, и ребенок наш помним едва ли не до своей гробовой доски ее имя-отчество, вечно радуясь, что именно такой человек встретился детям, трижды человек, а потом уже профессионал, явно ставя профессиональные достоинства в зависимые, подручные средства, может быть, и играющие свою роль, но столь третьестепенную, что и сравнивать нам человеческое и профессиональное — на ум не приходит.
Что же, спрашивается, профессиональное вовсе уже не значимо стало? Несущественно? Но ведь вся практика воспитания воспитателей, кажется, единственно на чем и сосредоточена, так на профессионализме. Любой пединститут, всякое педучилище более всего пекутся о методиках, о навыках учителя, о том, как преподать материал и провести опрос. Отчего же тогда столь пугающе велико число ребят, ненавидящих своих «профессионально соответствующих» воспитателей и учителей? Откуда такое множество школьных конфликтов, перемещение акцентов духовной жизни ребенка куда угодно, но лишь бы вон из школы? Думаю, дело именно в подавлении профессиональным нравственного, в приоритетности методического следования и технологического исполнительства над душевным. Воспитаннику педучилища, педвуза не внушена любовь к дитяти; слабая часть человечества, не способная в силу возраста формулировать свои возражения против взрослого диктата, отдается воспитующему в полное и безраздельное властвование с единственным требованием — не спасти, не возвысить, но добиться послушания, сиречь — подчиненности.
Вот горькая тому иллюстрация.
Москвичи, мать и отец, записали разговор со своим сыном Ярославом, трех лет и восьми месяцев.
«Первая неделя в яслях. Спрашиваем сына: «Ты почему так горько плакал?» — «Я хотел маму, звал ее...» — «А воспитательница что сказала?» — «Она сказала: «Закрой рот».
Закрой рот, не ори, не носись, не выдумывай, не сочиняй...
Сколько еще в нашем псевдопедагогическом арсенале слов с отрицательно-запретительным «не», причем, они в ходу не только у профессиональных воспитателей, но и у всех старших, властных, близких и неблизких. Без регуляции поведения ребенка не обойтись, это аксиома, но в том-то все и дело, что любовь, в том числе и детская, немыслима без взаимности, что, достигая позитивных целей, нельзя без конца подменять силу убеждения и добрых чувств властью старшинства. Ведь иначе мы теряем самое главное — доверие, уважение, лишаемся кредита сотрудничества.
А когда рядом с воспитательским прессингом материальные пустоты, когда после двоек и школьных нотаций, которые есть, увы, естественное продолжение попрания детского достоинства и в семье, и в школе, податься малой душе некуда, кроме пустыря или подворотни с сигаретой и вековечным фольклором, где всегда найдется полиэтиленовый мешок с набрызганной в него антикрысиной отравой, можно ли всерьез толковать о будущем детей?
Какое будущее без настоящего?!
Так что правда о детстве такова: граница между социальной ответственностью государства и семьи размыта, школа кивает на родителей, родители на школу, милиция подбирает результаты экивоков, медицина не в силах обеспечить заботу о детском здоровье, культура для детей малоценна, запущенна — и вот результат: миллионы ребят растут, как трава во дворе...
Теперь много говорится об образовании, о новой концепции школы. Больше стали думать о детском здравоохранении, хотя и тут до концепции еще далеко. Эстетика и физическая культура скорее в сфере теории и отдельно стоящих оазисов. Лишь иногда, да и то в неизбежно фактографическом стиле, вспоминаем про детскую преступность. Совсем редко — про инвалидность. Понятие «развитие» звучит маломодно по сравнению с многозначительными «воспитание» и «система». Вообще мы как-то все не вырвемся из стратегических сфер укрупненного мышления к заботе о судьбе и личности реального Мити и реальной Маши — с косичками или вовсе не эстетичными соплями под носом, цыпками на руках, оббитыми, побелевшими носами прохудившихся ботинок, — каждому из коих надо бы помочь развиться, состояться, вписаться в жизнь и стать в этой жизни счастливым.
Если уж задаваться стратегическими целями, то желаннее всего было бы создать концепцию детства, насквозь пронизанную заботой об индивидуальности, о личности, о ее настоящем, гарантирующем ей будущее.
У детства не может быть полноценного будущего, если мы не вырвемся из цепей неграмотности и равнодушия к самим себе. И еще: детство не знает, каким оно может и должно быть. Судебные постановления детства приходят к нам всегда опоздавшими — посмотрите, сколько вокруг конфликтов повзрослевших детей с постаревшими родителями. Это аукается детство, теперь уже знающее, что ему было надо в свое время, — но поздно.
В общей нашей безграмотности почти всех нас объединяет неумение да и незнание, как грамотно и ответственно замыслить ребенка, сотворить самое святое: завязать собою человеческую жизнь.
Тема, что и говорить, деликатнейшая. Но меня всегда поражала неспрягаемость, что ли, этой деликатности с вовсе не деликатной правдой жизни. Правду такого рода мы и по сей день держим за высокими заборами, на улицу, в общежитие предпочитаем не выпускать и не впускать. А может, надо? Пора?
Может, уже пришло то время, когда глаз человеческий, охотнее всего выбирающий красоту и усладу, вдруг бы растерянно остановился, остекленел, покрылся соленой влагой при виде ребенка-дауна или чудища с непомерных размеров головой, страшилища, тянущего к вам руки, жаждущего, чтобы его, как и всякое другое дитя, взяли на руки, ни в чем, ни в чем не повинного, не понимающего своей трагической непохожести на других. Может, пора, как выводим мы за ворота детского сада своих любимых чад для познания окружающего мира, вывести и этих детей на улицу, чтобы и окружающий мир, суетный, спешащий, ищущий зрительного комфорта взрослый мир захолонул бы, остановился, пошатнувшись, при виде стайки маленьких даунов, детей, больных гидроцефалией, и иных уродцев с диагнозами, которые ничего не скажут непосвященному, но, поверьте на слово, страшных, отталкивающих, как бы одним только ликом своим обвиняющих зачавших, родивших их да и все общество, едва ли не поголовно неграмотное в области воспроизводства.
Мы все самооправдываемся, ссылаясь на пологи таинства, на многовековые традиции, согласно коим даже медицине не принято вторгаться в альковные подробности; брачные тайны в народном сознании оказались посекретнее самых развоенных; неграмотность, неосведомленность, преступную стыдливость мы относим к сфере мнимой этики, возводя всю эту путаницу чуть ли не в добродетель или профессиональную принадлежность одних лишь женских консультаций. Сложнейшее дело — продолжение рода — остановилось на уровне сознания прошлого века, а в некоторых регионах — в Средней Азии, например, — на уровне эпохи феодализма.
Результат? Он поистине чудовищен, и отнюдь не из аффектации я употребляю это слово. У нас целая армия олигофренов и дебилов, а это врожденные беды; тысячи, тысячи детей с болезнью Дауна, энцефалопатией, тысячи детей рождаются больными гемофилией — несвертываемостью крови. В «регистре» медицины — десятки и десятки других наследственных тягот, одаряющих семью тягчайшими бедами, десятки тысяч детей живут в интернатах социального обеспечения.
Психология детских уродств почти что однотипна. Увидев, что дитя рождено пожизненным инвалидом, первым предает свою собственную плоть отец. Семья распадается. Лучшие из матерей несут свой крест до конца. Их имена надо бы вписывать в наши общественные святцы. Эти женщины бросают работу, профессию, живут скудно, ведь только сейчас повышена пенсия детям-инвалидам до 70 рублей, чего так долго добивались родители, общественность, в том числе, и Детский фонд. Но и это — капля в море. Порой кажется, с точки зрения социальной, умышленно все делается для того, чтобы мать, загнанная обстоятельствами, сдала свое больное дитя на поруки государству — в интернат для неизлечимо больных, в богадельню, где при всем при том на каждого ребенка дается средств куда больше, чем семье. По сути, в специализированных инвалидных детских учреждениях приходится по одному сотруднику (включая, конечно, весь персонал) на одного больного. Так не лучше ли было бы передавать эти средства семье и в семье сохранять ребенка?
Мать маленького инвалида загнана в тупик со всех точек зрения. Я уже сказал про профессиональную и моральную, материальную стороны дела. Есть еще и общественная — такая семья не вписана, как правило, ни в какую человеческую систему. Кроме родни, если она есть, кроме друзей, если они остались, кроме соседей, если те не отворачиваются. Отринув церковь, общество не сумело восполнить эту часть социума и окружить страдание человечностью. Слово «шефство» лично у меня вызывает зубную боль и аллергию. Им заменили простую человеческую участливость, добросердечие, сострадание, милосердие, которые остались у нас совершенно неразработанными залежами. Из всех общественных богатств не менее, чем залежи угля, нефти, газа или месторождения золота, нужны для нашего общечеловеческого развития именно эти невостребованные богатства, именно этот национальный капитал, неоценимое духовное богатство — человечность и участливость.
Так почему же семья, потерпевшая катастрофу, остается брошенной, никому не нужной? Социальные психологи говорят, что картина Айвазовского «Девятый вал» — помните, в бушующем море кучка людей на плоту — не вызывает больше у зрителей сочувствия к обреченным, а порождает синдром свидетельствования, эффект наблюдательства или любование сокрушающей красоты волной. Не этот ли синдром свидетельствования сковал нашу доброту и парализовал милосердность?
Мечтаю, что когда-нибудь, и не в столь далеком грядущем, реанимированная благотворительность позволит нам не только назначать общественные стипендии матерям, на руках у которых их тяжело больные дети, не только засчитывать им в рабочий стаж годы, проведенные в нелегкой защите невиновного больного ребенка, но и окружать их неустающими с годами группами милосердных людей, волонтеров, что в переводе с французского означает «доброволец». В университете американского города Бирмингем, штат Алабама, я видел десятиэтажный центр помощи умственно неполноценным детям, при этом там не было стационара, детей привозили сюда родители для консультации из восьми штатов, для получения индивидуальных программ развития и адаптации. И среди прочих истин, внушаемых взрослым, была наиважнейшая: провести ребенка-инвалида сквозь жизнь до конца — своего ли, родительского, жертвы ли — надобно с достоинством и чувством долга, потому что это главная человеческая обязанность. Тут врачи едины с церковью. Двумя этими немаломощными силами при поддержке родни, а кроме того, развитой техники — каких только приспособлений не выпускает американская промышленность для врожденных инвалидов, даже специальные развивающие компьютеры придуманы! — родителям помогают выстоять, выдержать испытание бедой, сохранить ребенка-инвалида в семье.
Наша же «концепция» всегда подводила человека в тяжелом испытании и подталкивала: отдай государству. Вот и образовались бездомные отстойники непросвещенности, бездушия, безответственности. Отстойники взрослой слабости, общественной независимости и немилосердности. Там тысячи, тысячи больных, обреченных уже подросших детей. Армия эта прибавляется, растет неуклонно.
Под пологом «святого таинства» не видны последствия нарастающей мощи технического прогресса. А он одаривает человека чернобыльской радиацией, стрессами, «предусмотренными» технологиями, «разрешенными выбросами», выхлопами миллионов автомобилей с окисями свинца, экологической беззащитностью перед производствами химии, металлургии, биологии, участие в которых или даже простое соседство влияет на генетику человека, воспроизводящего себе подобного.
Еще одна существенная подробность времени. Как только приотворили двери свободы мнений, мы увидели, что общество наше за время мира стало куда ожесточеннее, чем в годы лишений и бед. Тюрьмовед Г. Хохряков («Московские новости», № 38, 1988) говорит, что если раньше каждый пятый-шестой утверждал, будто порядок можно навести только ужесточениями, то сейчас так считает каждый третий-четвертый. У Детского фонда свои печальные свидетельства общественной ожесточенности. Одно из них — требование убивать неполноценных детей, повторяемое без всяких сомнений, все большим и большим числом людей. Требование насильственно стерилизовать непутевых матерей. Почему это, удивляются авторы таких писем, мы должны помогать «человеческому мусору»?
Впрочем, общественная «озверелость», беспощадность даже к детям, немилосердность — благоприобретенные, воспитанные свойства, страшный коктейль из традиций сталинского подавления страхом и современного группового эгоизма — особая тема. Я же хочу вернуться к тезису: дети — наше будущее.
Согласитесь, какое это будущее, если мы изо всех сил впрессовываем в него наше нынешнее нездоровье — физическое, социальное и нравственное? Если у нас до сих пор не встал в государственную повестку дня вопрос о здоровье новорожденного ребенка, что требует, конечно, немалых ресурсов, но что элементарно необходимо?
Достаточно сказать, что наша держава — единственная из развитых государств, не имеющая системы медико-генетических центров. Во многих странах будущие супруги, прежде чем зафиксировать свой брак в церкви или муниципалитете, получают генетическую консультацию. Серия анализов подтверждает или не подтверждает наследственное благополучие потомства. Беременная женщина сегодня задолго до родов может получить предупреждение: ребенок будет с серьезной патологией. Семью и мать можно уберечь от грозящей беды, И это сбережение гуманно, нужна лишь специальная аппаратура. Наконец, всем новорожденным следует делать поголовный анализ на фенилкетонурию. Стоит он копейки, зато ранняя диагностика и специальное питание спасают такого ребенка от тяжелейшей идиотии и позволяют его социально адаптировать. Но и этого у нас нет. В стране сотни тысяч детей, рожденных с церебральными параличами, многие из них — жертвы малопрофессионального акушерства, низкой квалификации тех, кто принимает роды. Родовспоможение, родильные дома, их уровень, инфицированность просто вопиют о социальной недостаточности. Если мы жалеем деньги для святых мест, где рождаются дети, о каком же их будущем можно говорить: ведь сепсис (заражение крови) и множество инфекций поражают человека в самые первые минуты его существования.
Сказывается все та же система остаточного принципа, только она ведь мстит за себя. Нет средств на родильные дома, на перинатальную диагностику — приходится тратить много больше на всякого рода пособия по инвалидности, интернаты для инвалидов, терять на вынужденной материнской безработице.
Чтобы сберечь детство, нужно многое — от шприцев одноразового пользования до новых проектов родильных домов. Хоть я и не спец, а дом такой видится мне сооружением наподобие современных аэропортов: центр с целой группой примыкающих корпусов, один из которых постоянно закрыт для самой тщательной, многомесячной обработки и уничтожения родовой инфекции. Затем он открывается, а соседний закрывается. Это, конечно, дорогостоящий, но, может быть, единственный путь, чтобы не просто выйти, а вырваться на нулевой уровень младенческой инфицированности, заболеваемости и смертности. При всеобщей, конечно же, грамотности населения, всех женщин и всех мужчин, и всеобщей подготовке к родительству как делу святому.
Многие годы мы двигались с кичливо задранной головой, полагая себя достигшими многих высот мирового класса, а на самом деле были бесконечно темны — я говорю не об отдельных специалистах, а о нашем общественном сознании. К примеру, в мире существует право свободного и ответственного родительства. Это право определила Всемирная организация здравоохранения еще в 1971 году. Что же это такое? Право свободного и ответственного родительства обеспечивается особым видом человеческой деятельности для помощи лицам или супружеским парам в подготовке, реализации своих намерений в тончайших сферах интимной жизни, в появлении на свет осознанно желанных детей, в грамотном регулировании интервалов между рождениями, числа детей в семье, в выборе времени появления ребенка в зависимости от возраста родителей и биологических циклов матери и отца, наконец, в избежании нежелательных беременностей.
«Свободное» и «ответственное» — вовсе не противостоящие понятия и не означают свободы от всего, в том числе, от ответственности перед здоровьем нерожденного ребенка, от семейной безграмотности, от надругательства над материнской природой.
Свободное и ответственное — родительство такой пробы трудно реализовать, так сказать, стихийно. Необходима помощь врача, лучше всего постоянного, еще лучше — семейного, нужны советы, наблюдения, расчеты и анализы. Вот ведь странно, не так ли: проектируя простехонькую кастрюлю, от создателя требуют чертеж и расчет, но, проектируя сложнейшую биосистему — человека, мы действуем абсолютно стихийно, по наитию. Стоит ли удивляться результатам?..
Так вот, в мире право свободного и ответственного родительства обеспечивается услугами специальных служб планирования семьи. Увы, у нас такой службы нет. Более того, многих родителей, особенно в среднеазиатском регионе, слово «планирование» страшит, и это вполне можно понять — настолько нас застращали понятием «план» и всяческими карами за его невыполнение.
Чтобы хоть как-то сдвинуться с места, сделать первый шаг в защиту семьи, подступиться к идее государственной службы планирования семьи, приблизиться к мировому опыту, войти в международную ассоциацию такого рода, Советский детский фонд учредил ассоциацию «Семья и здоровье», которая и начинает внедрять в наше общее сознание идею свободного и ответственного родительства.
Мне представляется высшим проявлением свободы в семейном устройстве факт, о котором узнал из промелькнувшей информации о конкурсе красоты в Лас-Вегасе «Миссис Вселенная». Очаровательная американка, женщина, которую, само собой, не отнесешь к обделенным красотой, судьбой, рассказывая о себе, заметила — всего лишь одной фразой, — что, женившись, они с мужем взяли из сиротского дома двоих ребятишек. Снимаю шляпу, милейшая «Миссис Америка», перед вами и вашим мужем, перед добротой, которую вы явили миру, перед высокой пробы человеческим неэгоизмом — не для рекламы же, в самом деле, совершаются такие поступки!
Есть ли в нашем доме такие же примеры или это признак лишь чужого благополучия — шутка ли, «позволить себе» такое, да еще молодоженам. Что касается новобрачных, не скрою, такими фактами не располагаю. Но желание принять под свое крыло бедствующего ребенка, готовность к состраданию действенному, не состоятельностью, а участливостью продиктованное, — это великое благо, по счастью, мы еще не утратили. Семья Гончаровых из Киржача Владимирской области усыновила восьмерых ребятишек, Сорокины из Ростовской области приняли под свое крыло четырнадцать малых душ, Богатыревы из Омска — пятерых... Нет, милосердность и благодетельность еще живы, хотя, может, костерок этот людской теплится последними угольками. Чтобы хоть как-то раздуть его, сделать усыновление и удочерение делом благим и в то же время не нищенским и замечаемым обществом, Детский фонд учредил для семей, усыновивших не менее трех детей, ежемесячное пособие — по 60 рублей на каждого из ребятишек.
Еще несколько слов о свободе быть матерью и отцом. Просвещенный мир вкладывает в это понятие свободу от темноты, от неграмотности в сфере интимной жизни. Писатель Валентин Распутин, выступая на первом Съезде народных депутатов, критиковал еженедельник Детского фонда «Семья» и сам фонд за то, что там была напечатана «Энциклопедия сексуальной жизни» для детей 7—9 лет, соединив эту критику с общей мыслью о развращающей власти современной массовой культуры. Не буду вникать в суть общей претензии, замечу лишь, что вряд ли надо выдавать за разврат обыкновенную образовательную программу лишь только оттого, что она непривычна и не вписывается в наши традиции. Написанная лучшими французскими психологами, философами, психотерапевтами и врачами, книжка эта, выдержавшая множество изданий во всем мире, в высшей степени деликатно помогает матери и отцу ответить на чистый вопрос семилетнего ребенка — откуда появляются дети. Да неужто же это и есть развращение малолетних «французскими непристойностями»? И неужели желаннее, чтобы дети обучались этой азбуке во дворе, корежа душу самодельными истинами?
Подготовка человека к знанию интимных взаимоотношений должна быть реальностью воспитания, развития, образования. Грех темноту нашу выдавать за чистоту. Мы в Детском фонде — по горло, увы, не в борениях мировоззренческих страстей, не в нравственных философствованиях, а в болях и страданиях реальных детей и, увы, чуточку знаем, что такое темнота и устрашающая ложная стыдливость. Например, мы, как и любой, впрочем, бессильны изгладить беду двенадцатилетней девочки из одной восточной республики, которую изнасиловали, велели молчать, и она молчала, не в силах взять в толк, что беременна. А далее родился ребенок, о судьбе которого думать не хочется, да приходится...
Частность? Но таких частностей не так уж мало, если несовершеннолетние девочки родили в 1986 году 496 случайных детей. Неужели это и есть свободное родительство? На мой взгляд, это-то как раз и несвобода. А свобода — знание, что даже в случае беды можно избежать бед дальнейших. В одном доме ребенка я познакомился с двумя несовершеннолетними девочками, сестрами. Полюбовник их пьянствующей мамы одарил и ее дочек дочками, и хоть те выросли в образцовой школе разврата и знали, что с ними произошло, с испугу молчали. Родили, в роддоме от детей своих отказались, потом что-то доброе в них все же проклюнулось, пришли в дом ребенка, где их дети работали нянечками. Ждали «мамаши» одного — когда станут сами совершеннолетними, чтобы вступить в родительские права.
Иначе как с душевным смятением нельзя думать про этих двух пятнадцатилетних мамок, про мальцов их, а про то, как лягут карты их собственных судеб, можно только гадать!..
Темнота, лень, небрежность из-за почти нулевой подготовленности и почти полной безгласности повязали бедами семьи.
Ученые утверждают, например, что в среднем замужняя женщина 4,8 года своей жизни тратит на ожидание детей, а остальные 20 лет ее детородной жизни проходят под страхом забеременеть. Производство контрацептивов в нашей индустриальной сверхдержаве на уровне не то что недоразвитости, а полной неразвитости: четыре презерватива в год на «действующего» мужчину! Дикость, да и только!
Итог? Полное надругательство над женщиной и над будущим ребенком. Можно только еще удивляться, что из каждой тысячи женщин лишь сто делают аборты. В США эта цифра впятеро меньше. Советский Союз — опять печальный чемпион. Около четверти всех абортов в мире достается нашим бедным подругам!
Вроде какая-то несерьезная тема, скажут некоторые охранители теоретической нравственности, но практическая-то, увы, развивается по своим законам, ни у кого не спросясь. Что же, а вот и серьезная — уж куда серьезнее! — сторона медали.
Одна операция по искусственному прерыванию беременности обходится Отечеству в 100—150 рублей, так что годовой расход выливается в один миллиардец. А кто подсчитывал цену больничных листов, выданных по этому поводу? Но и это не все. Растет материнская смертность: и от абортов — только в России в 1988 году умерла 591 женщина, — и при последующих родах. Детская смертность и инвалидность тоже вплотную стоят с абортами, неумелостью, знахарством, безответственностью и несвободой.
Так что свободное родительство — это свободное решение матери и отца создать желанное, красивое, здоровое, счастливое ДИТЯ.
Желанное... Думаю над этим хорошим словом, и горестно от простенькой мыслишки — а сколько же по землице нашей топает нежеланных! Их, конечно, трудно отличить от счастливцев, а кроме того, много, слишком много рядом с нами бед бродит — свойства генетического, патологического, экологического. Слишком часто человек становится субъектом, зависимым от кого и чего угодно, только не от одного себя и не от одних только своих природных данных. И все же если срывается он на крик без всякой причины, если он болеет чаще остальных, если он немощен и раньше срока настигают его болезни, может, ежели покопаться социальным психологам в его предродовой истории, поговорить пооткровеннее с его матерью о том, как ей жилось-можилось в те стародавние дни за несколько месяцев до рождения дитяти, нетрудно будет понять, что хоть и родился человек, а нет, не был он желанным. То ли из горестей людских проистекали его беды, то ли из страха, пришедшего к нему задолго до рождения, то ли из небрежности врачей...
И каким же, думаешь, красивым, сильным, здоровым был наш мир, если бы все мы, до единого, приходили в него лишь долгожданными.
И последний штрих к сказанному.
Весь годовой труд всех работников страны оценивается статистикой в 180 миллиардов человеко-часов, причем, немалую долю здесь берут на свои, увы, давно не хрупкие плечи наши матери, жены, сестры, дочери. А домашнее хозяйство, включая очереди и готовку еды, огороды и приборку, мытье полов и стирку наших с вами, мужики, кальсон, статистика оценивает еще в 100 — вдумаемся и ужаснемся! — миллиардов человеко-часов, и здесь-то уж главную тяжесть трудов берут на себя одни лишь женщины.
Да еще им в подарок 6,5 миллиона абортов каждый год! Да еще шпалы и рельсы в подарок — гляньте на переезды, это они в оранжевых кацавейках кантуют тяжелый груз! Они разбрасывают асфальт совковыми лопатами — каждый прихват кило на шесть-семь, а то и на полпуда вытянет! Да еще вот СПИДом одарили иных любимых заодно с ребятней, подвезли из неближней командировки в страны развитой Африки. Уж не говорю про вовлечение в пьянство, против коего они, милые, в два раза менее устойчивы, нежели мужская порода. «Вестник статистики» утверждает, что свободного времени у родимых наших, у тех, которые работают в индустрии, на сутки приходится 2 часа 24 минуты, а деревенским бабонькам выпадает его всего 1 час 57 минут.
Вот и некогда им, а получается — всем нам.
Некогда любить, некогда с толком детей зачинать, некогда деток воспитывать, на ноги только бы встали, а там уж как Бог пошлет — вон и социологи поражаются: в одних городах на воспитание ребят у женщины 40 минут в сутки остается, в других и вовсе 15...
Нет никакого открытия в том, что дети — производное двух взрослых начал. Со всеми их грехами. Так что дети — наше настоящее. Дай-то Бог им обрести будущее!