ДЕТСКИЙ ВОПРОС

1. ОТ АПАТИИ К АТРОФИИ

Политологи твердят: общество поражено апатией. Но никто не растолкует: какова ее природа? Как она утверждается, каковы ее истоки? Почему людям не хочется не только идти на очередной референдум, но вообще ничего не хочется? Ни работать, ни высказываться, ни даже жить?
И так ли уж это несущественно — моральное здоровье общества, складывающееся из нравственного состояния людей? Может быть, это и есть самое главное: самочувствие нации? Ее желание жить лучше, а значит, что-то лучше делать, — лучше работать, оптимистичней думать?
Идеальную модель апатии легко обнаружить в ребенке. Ежели он получает двойку за двойкой, если учитель считает его тупицей и не очень-то это скрывает, если презирают товарищи, если родители укоряют с утра до вечера, а то и ремня добавляет папаша, желающий добра, ребенок ломается, будто пластмассовая игрушка.
Он опускает руки, он не может сопротивляться течению жизни, душа его становится скукоженной, а глаза наполняются вечным страхом. Не будучи в силах одолеть трудности сам, он ставит на себе крест. Жизнь сносит его в мутные отстойники сомнительных компаний, полупреступности и дурных наклонностей, он отдаляется от всего нормального к аномальному, отстраняется от родителей и учителя. Кто-то наивно полагает, что пока он мал, еще ничего не поздно, но это наив, ибо у нас нет научно выверенной статистики, сколько детей, подавленных взрослыми в начале жизни, не сломались в последующем. Логика поведения в таких случаях толкает личность от сложного к простому, от занятий, которые требуют усилия, к занятиям свойства облегченного, к примеру, от чтения к телеку, от тренировок к выпивке и курению, а психологически — от серьезной цели к укороченным во времени удовольствиям.
Дурной учитель невидимо для верящих в него родителей запросто превратит детскую норму в дикое от нее отклонение. Система угнетения способна вырастить целое поколение людей, апатичных ко всему, кроме простейшего: зрелища без разбора, жратвы и выпивки.
Увы, эти негативные технологии сегодня овладели не школьными классами, но всем обществом. Люди, которым власть каждый день ставит двойки по всем позициям, — от цены на батон до невозможности купить без ущерба для кармана простую газету, — впали в апатию. Единственное, что пока удается без труда — бессмысленно глядеть в телевизор и тупеть, ощущая свои мозги уже до конца, до предельной чистоты (и пустоты) промытыми тысячекратно повторенными дурацкими рекламными фразами.
Так что поехать на садовый участок вместо выборов — просто спасительное движение, не протест, а этическая самозащита, впрочем, весьма выгодная тем, кто состязается в приобретении благ с помощью политики: уж это-то сегодня поистине доступно всем, кому не лень.
Но большинству — лень, и многим — просто противно. Так что всплывает наверх, согласно старым русским приметам, сами знаете что...
Но вернемся к ребенку. Он органичен по своей сути, он — природен. У него короткая жизнь, и ему не с чем еще сравнивать. И бедность, и богатство своей семьи он воспринимает органично, естественно, как данность. Редко встретишь ребенка, который кичится богатством своего родителя, как мало детей, которые жалуются на нужду. «Голоден?» — спросишь его, и он кивнет, примет кусок, но не поднимется до обобщений, мол, где же, дескать, справедливость? Такова природная его естественность.
Так что, привыкший к бедности и недоеданию ребенок просто ставит перед собой, как правило, невысокие цели. Он мало ждет от себя. И от окружающих. Но это вовсе не значит, что он всем доволен. Он социально апатичен.
Толпы, или, скажем вежливее, массы социально апатичных людей это и есть то, что некоторые чистоплюи оскорбительно называют быдлом, впрочем, хоть и грубо, но недалеко от правды. Именно эти толпы охотно выделяют преступников и убийц, а в лучшем случае, ни во что и, прежде всего, в себя не верящих циников. Людские образования бессмысленно бытующих, в лучшем случае, способны пойти за любым громогласно блеющим бараном — при полном отсутствии чувства самоценности, самоуважения, индивидуальности, и вот это уже небезопасно для любого правления.
Критическая масса личностной неполноценности, массовая апатия приводит вначале к атрофии многих желаний и чувствований, но потом обретает взрывную силу.
Человеку, начиная с раннего детства, не просто непедагогично, но социально опасно внушать неуверенность, бесполезность, апатию. Это мстительные достоинства. Они непременно выплескиваются наружу, в то время как внушенное с детства чувство уверенности, способности, дарования — силовые векторы, направленные на саморазвитие, как бы вовнутрь.
Человек верит в себя. Он побеждает, постигает, добивается. Он интересен и нужен хотя бы сам себе.
Тот, кто не нужен и неинтересен, несчастлив своей бессмысленностью и потенциально опасен.


2. ПОСТЫДНОЕ ПОЗДРАВЛЕНИЕ

Среди явно выраженных примет социальной атрофии самое страшное — нежелание продолжать свой род. Можно одарить всех нас самым постыдным поздравлением: официальная статистика сообщила, что в 1993 году в России родилось почти на миллион детей меньше, чем в году предыдущем, а к 1995 году их оказалось 38,8 миллиона вместо 39,5 год назад.
Если женщины отказываются рожать, винить надо мужчин. И такое мужское объединение, как власть. Будь она монархической, демократической или коммунистической — любого «разлива» власть однозначно повинна в нежелании женщин рожать, семей — продолжать род людской, а если баланс рождаемости и смертности неравен в пользу сокращения населения, власть можно поздравить с ее несостоятельностью, выразившейся в вырождении нации. И пусть она оставит при себе любые оправдания.


3. ДЕТСТВО В КОНТЕКСТЕ ЖИЗНИ

Одно из самых страшных и, увы, непреодолеваемых отчуждений власти от жизни состоит в том, что она — несмотря на смену политических ориентиров — всегда отталкивала от себя детство, вытесняла его из своего верховного самосознания, отдаляла от всего контекста жизни.
Главы, как бы они ни назывались в России — императоры, генсеки или президенты, — никогда не рассматривали детство как неразрывную часть всего человеческого социума и главный признак того — поручение «детского вопроса» второстепенным лицам в аппаратах управления, как правило, женщинам, увы, не всегда любящим детей, и уж целиком двум министерствам — просвещения и здравоохранения.
Никогда ни один правящий доклад не начинался и не заканчивался «естественно» — с забот о рождении до забот о человеческом конце, смерти, погребении. Всегда наиответственные рассуждения шли от экономики до «обеспечения», в лучшем случае, социального. Сильно приперченные политическими словесами, программы эти, обещания, итоги — назовите как хотите — врали умолчанием всегда одно и то же: человек имеет реальное право на обеспеченную старость, но вначале — на такое детство, в котором ему будет внушено простое чувство востребованности в этой жизни. И уж потом энергетика, металлургия и даже жилье.
Детство и старость трактуются в нашем мире как категории зависимые от «взрослого», работающего социума и экономики, а не наоборот. На мой же взгляд, все остальное должно быть подчинено человеку и, в первую очередь, его действительно беззащитным отрезкам жизни: детству и старости. Танцевать бы надо от печки, но похоже, критерии истины у нас вечно будут толковаться произвольно — откуда требуется, а не откуда следовало бы.
Только то общество целесообразно, разумно и полноценно, которое обеспечивает счастливое детство и спокойную, обеспеченную старость.
Впрочем, меня могут попрекнуть, что все это было, да только мы не заметили свое собственное счастье. Признаться откровенно, я и сам думаю порой похожим манером. Но, призадумавшись, сбросив груз сегодняшних тягот, вынужден все же признать, что и в прежние времена счастливое детство у нас было не правдой, а политической фразой, технологическим аргументом в политическом самоутверждении. Образ Сталина с девочкой на руках, высшие ордена юным хлопкоробам, славные детки, взбегающие прямо на грудь вождей по ступенькам Мавзолея, никогда не были сутью или хотя бы признаком детской политики, как никогда не было самой этой детской политики, точнее — политики детства.
Как и во всем были примеры — положительные, даже блистательные: отдельные Дворцы пионеров, некоторые детские больницы или здравницы. Были же образцовые мартеновские печи, уникальные заводы или железные дороги, построенные всей страной. Так и тут. Жаль лишь только, что больница для детей, больных раком, никогда — и прежде и теперь — не могла перевесить мартен, о котором начальство спрашивало каждый день. В отличие от того, что об умирающих детях не спрашивали вовсе. И о том, что нужно сделать, чтобы создать новейшие отечественные препараты для них — не спрашивали тоже. Это отдавалось на откуп спецам. Медикам, например. И как-то так складывалось — и сложилось! — что детьми, раз их рожают женщины, пусть женщины и занимаются. А мужчины пусть займутся металлом, углем, нефтью. Не только верхняя власть, но и все мышление действующих структур управления заражено этим вирусом, по которому детство и старость вторичны, а железо и деньги первичны.
Впрочем, пардон. Был в новейшей истории все же один казус, когда детством занялись, было, всерьез. Никита Сергеевич Хрущев — интересно, какой же это теоретик социализма подбросил ему такого масштаба идею, не мог же он это выдумать сам, — на одном из партсъездов провозгласил всеобщее обобществление детства, отправив всех школьников в общеобразовательные интернаты. По замыслу, дети отрывались от семьи на пять с половиной дней в неделю — там и учились, там и спали, а родителям предоставлялась радостная возможность высокопроизводительного труда без излишних помех и неприятностей. Госконвейер, на который было поставлено образование и воспитание, скоро, по счастью, лопнул, оставив во многих поколениях генетическую нужду хорового содержания и жестокую истину, что за детей отвечает одно государство.
В имперские времена директора гимназий, исключительно мужчины, обладали статусом действительных статских, а то и тайных советников, и, как кажется из нынешних реалий, обряд этой чиновной табели придавал образованию и воспитанию некое таинство предельно высокой ответственности. Государственно первичной была душа воспитуемого гражданина, а железо и деньги хоть и важны, но все же лишь чему-то служили, а не угнетали.


4. УГНЕТЕННОСТЬ ДЕТСКОГО МИРА

Детский мир именно у нас априорно угнетен. Сейчас наша правящая верхушка смахивает на стайку кивающих болванчиков, и их экивоки сплошь обращены туда — в благословенно разумную даль, будто у самих нет ни взгляда, ни убеждения. Что ж, там действительно много разумного, но вовсе не среди тех ценностей, на кои кивают. Они уже вторичны. Найти бы первичное.
К первичным ценностям, и не только американским, но европейским, японским, я отношу вроде бы совсем непонятную мелочь: детскую раскованность.
Мне немало приходилось иметь дел с нашей малышней, уезжающей, скажем, на отдых или лечение за границу, и я им всегда советую только одно: ну улыбнитесь же, наконец, будьте свободны и радостны, вы в гости едете.
Да и дома-то у нас, поглядите на ребят, собравшихся впервые: они похожи на ощетинившихся щенят, полны испуга и неприятных ожиданий.
Деталь? Нет, свидетельство морального статуса ребенка. Семья, школа, общество в отношениях с детством изначально требуют от него покорности и послушания, сведя, впрочем, все эти требования, главным образом, к внешним проявлениям. Ребенок может внутренне глухо ненавидеть родителя и учителя за вечные тычки и беспрестанные требования, незаметно превратившиеся в тяжеловесную систему угнетения, но это взрослых не беспокоит. Главное, чтобы дитя было верно упаковано сверху. Поразительно, но западная система взаимоотношений разных возрастов требует обратного: внешне будь свободен и раскован, но внутренне подчинен. Идеальная же формула — внешняя свобода и внутреннее самоограничение. Впрочем, здесь, я заранее согласен, можно спорить, и моя цель — не уточнение разных систем, а доказательство: человек в наших пределах ценностей с детства был несвободен и, прежде всего, внешне. Скованные, заторможенные, полуиспуганные дети не всегда растормаживаются и просыпаются вырастая, а чаще всего остаются, такими же угнетенными взрослыми. К тому же, взрослея, человек обнаруживает великое число новых факторов его подавления и часто не способен выбраться за ограду еще в детстве сформированной неуверенности.
Такой человек удобен управляющим, но не выгоден обществу: это исполнитель, а не творец. Затюканные люди, и сам метод затюкивания, начатый с детства, — это своего рода зомбирование. Есть целая ветвь фантастической литературы, описывающей ужасающие системы перековки людских мозгов на один лад, но и реальный мир не слишком гуманизирован в сравнении с этими фантазиями.
С детства внушенная несвобода грозит вырождением моральным, и я берусь утверждать, что наша жизнь пожинает плоды этого ужаса в полную меру. Жаль только, что жатва эта, увы, незаметна, негромогласна, необобщаема, несмотря на развитую систему социологического анализа, ибо людям не очень-то хочется признаться в своей несчастливости.


5. ФАКТОРЫ УГНЕТЕНИЯ

Вся сложность в том, что зависимость детства от взрослого мира вполне естественна. Но до известной черты. Люди разумные и подготовленные эту черту сознают, но большинство-то ничего о благословенном невидимом чувстве меры не знает. А если и знает, то не больно-то стремится соблюдать, отдавая инерции взрослых помыслов право преимущества, не испытывающего сопротивления.
Удивительное дело: поощряя к самоутверждению малыша, делающего первые шаги, подбадривая его, хваля и радуясь вместе с ним, многие взрослые становятся до странности слепыми, когда к самоутверждению — в иных, естественно, формах, — стремится их подросшее дитя.
Похвала и поощрение не должны быть огульно неразборчивы, но без этих величайших душевных шагов навстречу ребенку немыслима его человеческая свобода, а, значит, счастливость. Но у нас с детства человеку внушают:
— старшие главнее младших, и их надо слушаться даже тогда, когда они неправы;
— правда — это то, что внушают взрослые, а не чувствуешь ты;
— ты мал и по праву малости обязан подчиняться старшим, причем, не всегда взрослым;
— взрослый мир важнее детского;
— детство — всего лишь приготовление к взрослой жизни;
— право выбора — привилегия взрослых, и оно распространяется на детей.
Этот перечень соподчиненности детства взрослости можно продолжать без конца. Список «нельзя», по сути, параллелен списку тех не просто «можно», а «необходимо», которые зафиксированы в Конвенции о правах ребенка, принятой ООН, ратифицированной нами, но не подтвержденной внутренним законодательством, а главное, всем внутренним строем нашего мира.
Требование отечественного Закона о правах ребенка, настойчиво предлагаемого Детским фондом, — вовсе не ведомственная амбициозность, а острое желание помочь государству в признании своих детей и детства как части общества — и вовсе не малолетнего, недоросшего, безгласного, а полноценно равного всем другим его частям.
Детство — это детство. И никакое не наше будущее. Оно — настоящее. Оно — природная часть единого целого. Оно неотделимо от взрослого мира. И естественная обязанность взрослой части социума — беречь и защищать детскую часть мира не в будущем, а немедленно, сегодня и всегда. Не обещать, не откладывать на завтра, не похлопывать по плечу, не покрикивать и не загонять в угол.
Когда взрослые ставят ребенка в угол, сами того не замечая, они ставят в этот угол самих себя — в прямом и переносном смысле слова.
Увы, едва ли не вся практика новейшей истории в отношении к детству — угловая, не обновляющаяся, не развивающаяся. Я имею в виду понимание дела высшей властью.
Его просто нет. Дальше строительства новых школ, мест в детских садах, художественных студий и Домов пионеров дело не шло — но это даже не половина дела, а минимум бытования, правда, сейчас и это рухнуло — ну что ж, разрушивший пожнет результаты. Уже пожинает. Детская и отроческая преступность резко вскинулась вверх.
Будущее ли ваше, господа, эта армада с детства незаконопослушных граждан?


6. ПОКИНУТОСТЬ I

Не хочу выглядеть ретроградом, но, осуществляя экономическую перелицовку общества, правящая группировка обязана просчитывать все последствия. В этом ее главная ответственность перед людьми.
Не можете просчитать, спрогнозировать, предсказать, а затем и смягчить последствия, уступите руль другим. Власть — это соединение прагматиков, а не поэтов, лишь которым позволено сформулировать свою функцию так: «Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется». Власти предугадать дано. Еще как.
Так что власть обязана предугадать, что случится с детством не вообще, а в нашей, реально конкретной стране в результате реформ.
Лидеры, претендующие на власть, упоминали о грядущей безработице, но никто ни звука не услышал, что станется с детьми безработных? Что они станут есть и пить, что надевать и в какой обуви ходить? Сможет ли Богом озаренное дитя безработного отца учиться в элитном колледже, где платное, да еще в валюте, образование?
Ах, нет? Ах, об этом вы еще не подумали? Поручили соответствующему министерству? Так, господа, не честнее ли вернуться назад? Сначала посчитать, а потом решить?
Я бы, к примеру, хотел получить расчет, насколько надо увеличить ряды милиции и войск, охраняющих тюрьмы и лагеря, сколько следует закупить бронежилетов и электрошоковых дубинок в ответ на в высшей степени гуманное (для школы) решение, позволившее детей, достигших пятнадцати лет, за плохую учебу и дурное поведение из школы, мягко говоря, выдворять.
И это при согласии-то на безработицу! Так вот же они, эти будущие безработные. Это кому-то было неясно — из принимавших решения? Только разве им!
Уже идет массовая информация: не трудоустроена огромная часть выпускников ПТУ, ребятня лет шестнадцати-восемнадцати. Нет нужды объяснять, каков социальный статус этих ребят. Им хочется быть не хуже других, а их быть хуже принуждают. Кто? Увы, — власть, неспособная это понять. Выпускники ПТУ совершенно не слышны в слаженных хорах странно единогласной прессы. Они не волнуют общественное мнение — это мнение занято иными борениями. А в обществе назревает гнойный нарыв. Когда он лопнет, гной этот выплеснется на невинных. Жертвами, как бывало не раз, станут и злодеи, и пострадавшие.
Прибавим к тому малю-у-усенькую и для властителей, я уверен, неведомую деталь: в ПТУ после восьмилетки, за единичными исключениями, сбрасываются воспитанники детских домов и школ-интернатов.
Покинутые родней, воспитанные в казарме, пусть даже полы ее устланы персидскими коврами, не знающие семейного тепла, не понимающие, что такое родственная опора, поскорее выдвинутые за пределы системы, где, хотя бы формально, ответственно государство, эти без вины виноватые люди силой отринуты от общества.
Предсказываю — и не в первый раз, — но по-прежнему неслышим властью: что вы станете делать со стаями волков в человеческом обличье — беспощадными и безнадежными, господа? Ведь волками их сделало общество и, более того, конкретная нынешняя власть. Только знатоки знают, что новейшее, подписанное Гайдаром, решение о сиротстве уже не гарантирует этим ребятам первоочередного права на жилье, что было обеспечено совсем недавно, а это и есть ключ, которым отворена дверь в беду. И вовсе не надо быть знатоком, чтоб понять: строительство одного лишь платного жилья или платного преимущественно сделает проблему бездомности вчерашних детей тяжелейшим фактором социального негодования.
Увы, не только сироты, и не только дети полной чашей хлебают отныне чувство покинутости — собственным государством. Отсюда — простой вопрос: зачем оно, такое неверное?
И коли государство тебе не друг, а враг, человек начинает по-своему драться с ним.
7. ПОКИНУТОСТЬ II

Нерасчетливая политика, отсутствие социально-психологической математики — непростимый грех правящих кругов. И в старые, и в новые времена я твердил и буду твердить: любое решение надобно экспонировать на уровень последствий. Для детей и для стариков.
Но ежели старики — да простят они меня за прагматизм, столь не любимый мной, — уже на излете, то у детей все впереди, и я хочу пристрастно спросить авторов ваучеризации всей страны: где детская доля национального имущества? Почему, выдумав эту штуку и навязав ее всей нации, опять не удосужились подумать о детях?
Ну, например, ваучеры полагались и младенцам, но где они? Насколько грамотно, с точки зрения правовой, это решение? Да абсолютно неграмотно. Что касается права собственности несовершеннолетних, так впрямую оно отсутствует. Этим правом владеют родители или опекуны, в том числе, государственные. Таким образом, родители, если они, конечно, есть, и распорядились долей национального имущества, переданного ребенку в виде скромной доли. Родители же внесли этот ваучер в чековый фонд.
Конечно, можно заметить, что не одни дети, а, прежде всего, родители теряют дивиденды, которые должны бы получить от фондов, но не получают. Детская доля — тоже в их руках. В общем, чистый Гоголь: чичиковская ситуация повторилась полностью, за исключением того, что там продавались мертвые души, а здесь торгуют ваучерами отторгнутых от владения ими живых душ.
Ну а сироты? Их ваучеры сдали в фонды директора детских домов, школ-интернатов, домов ребенка. Непраздный вопрос: дитяти три года от роду, он сирота, и ему все-таки дивиденды достались. Куда их? Кто обеспокоится их приростом? Максимально высокими процентами? Или, может, в интернатный бюджетец их засунуть? С согласия, так сказать, неправомочного хозяина?
Уверен: приобретатели нового вечного двигателя со странным именем «ваучер», поддержанные сонмом высокопоставленных чинуш от юриспруденции, запросто подтвердят правовую чистоту их эксперимента, да только вот в жизни как было все против идеальных помыслов, так и будет: дети, даже родительские, останутся без доли собственности, а государственные, то бишь сирые, и узнать не узнают, что они, оказывается, совладельцы бывших государственных богатств.
В Чехии поступили грубее, но честнее: ваучеры несовершеннолетним не дали. И хотя, может, это странно слышать именно от меня, я за то, чтобы свою долю дети не получали вовсе, нежели ими прикрывалось их имущественное надувательство.
Манипуляция детством здесь налиц о. И если уж государство, действительно, было так заинтересовано — в чем лично я сомневаюсь — одарить всех граждан, включая детей, долей собственности, эту долю можно было вручить им отсроченно, до совершеннолетия, естественно с компенсацией, согласно темпам девальвации.
Иль это действительно было бы слишком всерьез? С ответственностью перед будущим?
8. ПОКИНУТОСТЬ III
Вообще, надоело раздражаться и злиться. Сам чувствую, что в публикациях последнего времени, а их кот наплакал, я эмоционально неуравновешен, хотя и объясняется это реактивностью на социальную глухоту власти. Высокая сила теперь ничего не хочет — ни видеть, ни слышать. Право слово, трудно удержаться от злости, когда обсуждается идея строительства парламентского центра за 500 миллионов долларов, а Детский фонд — не госструктура, той обойдется дороже — может сделать слышащими все двести тысяч глухих детей России за 40 миллионов долларов. Да где их взять? И тем не менее, Фонд начал свою открытую благотворительную программу «Глухие дети». К ней могут присоединиться все, в том числе, государство. Но оно-то и не присоединяется. Наверное ему, способному истратить на чушь 500 миллионов, зазорно присоединиться к какому-то фонду. Напрасно. Вышло бы экономней, дешевле, да и социально полезней.
Фонд давно говорит о социальном партнерстве, предлагает его госструктурам, те вроде бы и соглашаются, да больших удач нет: не признаешь ведь партнерством, когда за тот или иной осуществленный проект средства выдаются как бы из одолжения или внеразрядных щедрот. Но деньги казны, это не деньги ее слуг, а средства, отнятые у налогоплательщиков, в числе которых — величайший позор! — и Детский фонд, из которого налоговая инспекция каждый год вынимает десятки, а то и сотни миллионов рублей.
Отнимать, чтобы потом выдавать их как милость, — негодная стилистика даже для самого разтоталитарного государства, и уж тем паче, хотя бы на словах, чтящего себя демократическим.
Словом, социальное партнерство пока не ладится и, как свет средь кромешных туч, видится мысль из президентского послания Федеральному собранию прошлого года, что нужен закон о благотворительных фондах и благотворительной деятельности и что социально полезные программы таких организаций надо поддерживать бюджетными ресурсами при, естественно, спросе за них.
Не знаешь, что и говорить: то ли — слава Богу! — но не рановато ли славить? — то ли — не может быть! Неужто осияло просветление, и помощь детям, а стало быть, и государству неправительственными, негосударственными структурами войдет в разряд признаваемых, как это имеет место на столь благословимом Западе?
Так что, дай-то Бог! В самом деле, надоело бессмысленно звонить по молчащим телефонам, ругаться в нечитаемых газетах, взывать к глухим.
Хочется здравого, без амбиций — кто главнее! — партнерства, когда готовы услышать голос молчащих. И здесь говорю, может, самое первое.
Начиная с 1987 и даже еще раньше, с 1985-го, потихоньку-помаленьку сиротство стало сокращаться, рассасываться. И государством, и Фондом, и, с его подачи, людьми — добрыми или раскаявшимися в грехах своих родительских, неуверенно, помалу, чуть-чуть сократилось число детей в детдомах и самих домов, построились новые, получше и почеловечнее, возникли детдома семейного типа, и только ленивый не помогал сиротству.
Увы, недолго требовалось крушить отечество, экономику, семью, чтобы узнать: после недолгого, какого-то умиротворяющего контрапункта, динамика сиротства словно взбесилась, кривая пошла вверх, с января 1994 по январь 1995 число сирот выросло на 115 тысяч — и эта цифра прогремела как социальная оплеуха всем нынешним преобразованиям: растет число подкидышей, матери, потерявшие работу, дошли до того, что пропивают и продают малышей, оставляют их в больницах, многодетные беженцы, не имеющие угла, сдают ребятишек, пусть и на время, в сиротские заведения.
Когда Армения была частью СССР, там нельзя было найти маленького армянина-сироту, живущего в детдоме. Единственный детдом и единственный дом ребенка в Ереване опекали каких угодно малышей, только не армян — их забирали родственники. Даже спитакское землетрясение — несмотря на тысячи добрых рук, протянутых со всей страны, со всей земли к детям, оставшимся без родителей, — люди Армении встретили просветленным каким-то, истинно мудрым нежеланием хоть одного отдать на сторону.
И вот теперь в Армении 2427 полных сирот, пять детских домов. Как хотите оценивайте поведение взрослых, политику новой страны... Но дети остались сиротами. Значит, взрослые грешны перед ними. Значит, надо остановиться, а это, может быть, потрудней, чем умирать.
Мой вывод: кризисное государство, порой, не замечая того, накидывает на себя же удушающие петли. Ладно — война, как-то можно понять, но Россия еще помнит, сколь тяжко растворялось послевоенное сиротство. Разрушенное, пусть и нищенское для всех, социальное равенство сулит государству не освобождение от обязательств, а новые вериги. Сиротство, насильственно создаваемое непредугаданными усилиями верхних эшелонов, словно эхо: как аукнется, так и откликнется. И политикой это не назовешь. Скорей, неграмотность нерасчетливых посредственностей.
Что им мешает, нашим верхам, не только сесть за стол взаимоуважительных переговоров, но и услышать, что говорят люди, не из карьерных соображений избравшие служение детству?


9. ЗРЯЧАЯ ФЕМИДА

Власть — это зрячая Фемида, богиня правосудия. В отличие от мифологической, повязку с глаз, держа в руках весы, лучше снять.
Ты ликвидируешь социальное равенство, столь дружно опороченное так называемым общественным мнением? Хорошо. Но посмотри на другую чашу — безработица, социальная напряженность (что просто смертельно для любой власти), общие могилы всю жизнь честно работавших стариков, наконец, сокращение рождаемости и рост сиротства.
Все эти гири неимоверно тяжелы, но две последние — элементарное разрушение государственных основ. Так нет ли смысла поосновательней разобраться — что перевесит: социальные тяготы большинства или экономическая вольность меньшинства? Давно бы уже пора задуматься: нация, привыкшая — или даже развращенная, если хотите, — примерной одинаковостью социальных гарантий, в большинстве своем не готова к борьбе за физическое выживание, к ежедневному росту цен, обогащению одних за счет других. Социализм глубоко жив в народном сознании, и наивны политики, выдающие желаемое за действительное, по которому одни лишь — имярек — немногие партии являются защитниками проржавевших идеалов. Люди предпочитают жить по-прежнему небогато при бесплатных образовании, медицине, дешевых лекарствах, хлебе и водке, и ключ к перемене их сознания не в силовых, а в разумных, постепенных, психологически щадящих реформах.
Жаль, что в Президентском совете нет психолога, психоаналитика или даже психиатра: ведь люди с ума сходят, жить не хотят от непонимаемых ими жутких реформ. И не докажешь им, что это вершится для их же блага.
Так что зрячесть власти в умении считать наперед. И если сирота в детском доме обходится ей за прошлый год примерно в 15—18 миллионов рублей, а ребенок матери-одиночки с 20 мая нынешнего года «стоит»полторы минимальных зарплаты, то не легче ли понять: доведенная до отчаяния родительница, особенно одинокая, желающая блага своему дитяти (материального), запросто поступится его благом моральным и сдаст его на поруки не умеющего считать государства.
Что ж, я ее пойму: это гуманнее, чем морить ребенка недоеданием и болезнями.
Зная о новой волне беспризорничества конца века, ликвидированного к началу войны полностью, я, не раз выступавший за отмену сталинского указа военных пор, по которому любая мать-одиночка может сдать своего ребенка государству, теперь признаю: пусть этот древнеисторический указ пока остается действующим.


10. ЧЕЛОВЕКОНЕНАВИСТНИЧЕСТВО

Ненавидит человека только человек. Ни корова, выращиваемая на говяжьи котлеты, ни собака, которую лупцует палкой дрянной хозяин, не способны ненавидеть: Господь, по счастью, освободил их от этого обременяющего чувства. Так что человеконенавистничество — сугубо людское качество. Чаще всего это слово мы употребляли в качестве характеристики фашизма минувшей войны.
Однако дело сложнее. Ненависть рождается из нелюбви, а нелюбовь из равнодушия. И того, и другого, а теперь и третьего — вдоволь в нашем бытовании. Было. А теперь активно прибывает. Раньше ребенок, просящий милостыню, вызвал бы публичный скандал, теперь это норма. Полно фактов сексуальной агрессии по отношению к детям — притом, не только девочкам, — в семье. Это уже чудовищно. Но чудовищность стала бытом. Армяне и азербайджанцы уничтожают друг друга, Детский фонд отправляет на благотворительное протезирование в Германию «фронтовых детей»оттуда — без рук и без ног, оторванных снарядами, а воюющим властям почему-то не приходит в голову пусть насильственно, но хотя бы детей полностью эвакуировать из мест сражений.
Меня потряс бессмысленный расстрел русской семьи в Таджикистане: убили всех, не только родителей, но и годовалых малышей, причем, среди убийц был русский.
Не говорю про Чечню: убитых и даже раненных детей никто не считал. Болевой порог изо всех сил поднимает телевидение, теперь уже беспрерывно демонстрирующее фильмы, где радетели справедливости бесстрадательно укладывают пачками своих оппонентов. Распято, как Христос, великое, возвышающее человечество чувство и слово — жалость. И следующее за ним — милость. Боюсь, еще год-другой такого существования, и мать или учитель уже не сумеют объяснить чаду, что имел в виду Пушкин, когда писал: «И милость к падшим призывал».
В моральном статусе нации происходят небывалые, поистине тектонические сдвиги. То, что всегда было хорошо, теперь оказывается плохим.
Любовь продается по определенному тарифу, как и горячий ужин с икрой и выпивкой доставляется на дом в любое время ночи. Безнравственное становится признаком состоятельности. Образование и следующий за ним социальный статус — не есть отныне результат твоих индивидуальных способностей, в состязании которых все равны, а гарантия успеха уличных ларьков, торгующих «Сникерсами» и «Распутиным» и принадлежащих твоему родителю.
Продается и покупается едва ли не все — от сырьевых ресурсов до телепередач, от заказных убийств до лоббированных правительственных решений.
Нация, искони веровавшая в справедливость высших решений, по крайней мере, их намерений, полной мерой сознает сегодня горькую формулу поэта: нет правды на земле, но правды нет и выше...
Легко разломать моральные стимулы, но трудно их возродить. Дрянная общественная погода вступила в дом. Родители говорят с детьми не о добропорядочности, не о том, как там бабушка одна-то в умирающей деревне, а почем нынче доллар, и завидуют соседу, протолкнувшему выгодную операцию с акциями. Словно свихнувшись, народ великой до сих пор державы одержим погоней за мнимыми ценностями. Лишенный коммунистических догм, не успевший пока вернуться в лоно религиозных ценностей, народ сегодня сравним с ребенком, не получившим прививок от полиомиелита. А пустота заполняется быстро — и чем угодно. Так что можно ясно предвидеть — сколько этических паралитиков дарует нам жизнь без моральных правил.
Нет, дети не возненавидят своих родителей — они просто станут относиться к ним как к функции, нужной на определенном отрезке жизни и бессмысленной, когда надобность в них отпадет. За большие деньги они купят им место в комфортабельной богадельне, и даже навестят в день рождения. Но не допустят, чтобы воняло в доме старческой мочой. И не протянут руку помощи брату: каждый выживает сам. Разве что брат задействован в одном деле.
Вы обращали внимание, как выглядят молодые, в «мерсах» и «вольво» разъезжающие по Москве? Хорошо одетые и модно постриженные, одинаково поджарые, они обладают удивительно одинаковым бесстрастным выражением лица. Точно ездят по городу манекены из модного магазина.
Ни добра, ни зла на этих лицах. Бесстрастное озирание окружающих. Самое страшное выражение. Оно не сулит ничего хорошего. Им самим, прежде всего.


11. ВОЙНА. КОГО С КЕМ?

Есть политики, утверждающие, что идет гражданская война. Насчет слова «гражданская» я бы не торопился, но война идет. Кого с кем? И этот вопрос оставлю умышленно открытым и попробую доказать свое понимание действительности опосредованными обстоятельствами, всегда свидетельствующими о состоянии войны.
Помню потрясшее меня в Ленинакане буквально на третий день после армянского землетрясения сообщение врачей: у детей, оставшихся живыми, массовый педикулез. То есть вшивость.
Это необъясненный феномен не грязи, не отсутствия санитарии, вернее, не только и не столько их, сколько признак небывалого потрясения. Вшивость — спутник всех войн, и в 1993 году зарегистрирован чудовищный показатель: 218,2 случая на 100 000 населения.
Признаком бедствия всегда был туберкулез. Мой покойный товарищ писатель Аскольд Якубовский написал лет двадцать назад роман «Квазар» — о туберкулезниках. Так там он, сам перенесший тяготы многолетней болезни, в качестве причины заболевания тех лет считал взрыв далеких звезд — квазаров, приносивших ослабленным людям этот внеземной подарок, потому что ни еда, ни образ жизни вроде бы уже не были причиной этой социальной в общем-то болезни. Туберкулез был излечим.
И вот в 93-м число больных туберкулезом возросло на четверть и составило 36,5 тысяч на 100 тысяч жителей*. И, наконец, последнее: средняя продолжительность жизни в России уменьшилась с 69 лет в 1991 году до 59 лет в 1994. Чем не война?
Если дело пойдет таким темпом, то через пяток лет так называемая ожидаемая продолжительность жизни сократится лет до 50, пожалуй... Как выгодно, не правда ли? Не будет пенсионеров, и одна из социальных проблем втихую решится сама по себе. Ну, а нынешним деткам что можно пообещать? Лет 40—45?
Может, и впрямь: к чему рождаться, если все равно не жить? Не страшно ли?


12. ДЕТСКИЙ ЛИ ДЕТСКИЙ ВОПРОС?

В том-то и дело, что нет. И детский вопрос возникает в неустойчивом обществе.
Двенадцать лет назад США вдруг выбросили десант на Гренаду — маленькое островное государство в Карибском море. Дело в том, что на острове этом нежданно пришла новая власть и тысяча американцев, бывших там — с натяжкой, конечно, — как бы оказались в неблагоприятном положении. И вот государство сбрасывает десант, парализует режим и вывозит своих сограждан. Это преподносилось как защита национальной безопасности.
Итак, тысяча граждан — тут я согласен, — часть национальной безопасности.
Но почему же у нас не стали частью национальных интересов двести тысяч глухих детей и тринадцать тысяч слепых, которым нужна немедленная защита государства — такая защита, чтобы дети почувствовали себя нужными? Почему возродилось — точнее, вспыхнуло! — с такой мощью детское беспризорничество?
Социальная политика государства в области детства напоминает борьбу нанайских мальчиков, есть такая шутка: одна часть тела борется с другой частью. Социальная защита как бы противостоит социальному же нападению. И то и другое осуществляет одно и то же государство, ну не бред ли?
В чем же неправильность такой «политики»? Да в том, что казна снимает с себя часть перегрузок только тогда, когда не жмет людей чрезмерными налогами, дает им больше воли, причем, не только и не столько торгашам, сколько всем остальным работникам.
Если пока не научились пользоваться саморегуляцией в экономике, проявите, наконец, экономическое воздействие, управленческую волю. Люди устали от иллюзий, что все, дескать, будет хорошо.
Дети не устали. Они никогда не устают. Они никогда и нигде не имеют права голоса, не могут сами сформулировать проблемы возраста с парламентской трибуны. Детский вопрос как бы неслышим, но он не просто звучит, он — кричит. Настала пора услышать этот крик властям предержащим.


13. ЧТО ЖЕ ДЕЛАТЬ?

На мой взгляд — сформировать детскую политику. Правительство приняло программу «Дети России», задерживая, правда, финансирование ее: это же не шахты, где голодают и кричат взрослые... Но даже такая программа — всего лишь программа. А надо:
— заморозить розничные цены на детские товары — одежду, обувь, питание, игрушки, книги, периодику; дотировать производителей напрямую. Начнут говорить, где же рыночная экономика, и все такое. Отвечу: экономика — это то, что для людей, а не против людей и уж, тем паче, — не против детей. Пусть государство, а я уверен, общество ждет такого решения, примет на себя эту не самую тяжкую тяжесть;
— сделать производство детских товаров выгодным для производителя, отменив для них НДС и налог на прибыль по этому виду продукции;
— создать при главе Правительства общественно-государственный Совет по вопросам детства с гарантией приоритетной реализации его основных рекомендаций по самым больным проблемам: детская инвалидность (слепые, глухие, парализованные и прочие, самые тяжелые, отклонения), сиротство, беспризорничество, детская преступность и проституция;
— выделить в Министерстве здравоохранения особый департамент детского здоровья, своего рода субминистерство, дав этому департаменту целевые средства на решение пионерных проблем централизованного характера: младенческая смертность, производство вакцин, детская онкология, нейро- и черепно-лицевая хирургия, кардиохирургия, инфекции и т. п.
Здравоохранение, бедствующее в целом, должно получить особым образом выделенный капитал на детство — оборудование, медикаменты, витаминизацию больных;
— учредить религиозно-общественный цензурный комитет, наподобие католической цензуры в Италии и Испании, запретить показ эротических сцен и фильмов до 23 часов, запретить на телевидении и в печати рекламу табака и алкоголя;
— немедленно внести поправки в Уголовный кодекс, резко ужесточив наказание за кражу детей, их убийство и изнасилование, организацию детской проституции;
— создать систему государственных резервных грантов на научную разработку и создание лекарств и лекарственных добавок для нейтрализации в детском организме радионуклидов, тяжелых металлов, канцерогенных веществ, а также новых учебников, пособий, развивающих игр и игрушек, инвалидного и спортивного оборудования для детей.
На этом я, пожалуй, оборву... Наивно полагать, что в одной статье можно, да и нужно формулировать позиции, которые должны переменить самым серьезным образом взаимоотношение детства и государства, точнее, отношение государства к детству, потому что у детства никакого отношения к государству нет.
Оно живет и живет, растет и растет. А вот каким вырастет — это вовсе не детский вопрос.


ВМЕСТО ЭПИЛОГА

А вместо эпилога — эта маленькая заметка, напечатанная на первой странице газеты, почитающей себя из самых солидных:

«ТАКОЙ МАЛЕНЬКИЙ, А УЖЕ НОВЫЙ

Коммерческий киоск открыл во дворе своего дома в Екатеринбурге на улице Уральской трехлетний Андрюша Б. Мальчик безошибочно выговаривает слова «товар», «деньги», «сдача», «учет», «закрыто». Он знает марки сигарет, названия жевательной резинки, прекрасно ориентируется в ценах. В семье не пропадает зря ни одна жестянка из-под пива, ни один фантик из-под жвачки. Пустые банки с яркими этикетками пользуются большим спросом у Андрюшиных сверстников, многие из которых расплачиваются с трехлетним коммерсантом настоящими деньгами. Завидев Андрюшу, деловито раскладывающего свои товары в песочнице под грибком, к нему спешат покупатели. Нередко выстраиваются очереди. «Далеко пойдешь, парень», — говорят ему взрослые. «Если милиция не остановит!» — радостно откликается этот маленький новый русский — сообщили Европейско-азиатские новости».
...Читаю, перечитываю эту — то ли глупую радость, то ли обыкновенную пакость, и с ужасом понимаю: а ведь это — всерьез.
Так, по крайней мере, поймет большинство. Ужаснется ли? Испугается? Или просто бездумно рассмеется?
Действительно: эпилог.