КОГДА МЫ СМОТРИМ В ГЛАЗА ДЕТЕЙ

Предисловие печатается в начале книги, но пишется-то после того, как прочитана рукопись, не так ли? Автору предисловия даруется право быть как бы проводником книги, не только представив ее читателю, но и предложив путь, которым этой книге, по его мнению, суждено идти вперед. Ему даруется право, предвосхитив читательское чувство, первым высказать чувство свое. Что ж, спасибо тем, кто это право вручает. Не воспользоваться им нельзя.
Мое чувство выглядит так: я мысленно рукоплещу автору!
За остроту мысли и слова. За мудрость подлинного опыта. За зоркость души. За блеск.
Прочесть блистательно написанную книгу по педагогике, согласимся, — сладостный, но редкостный десерт. Острота ума не как лишь личностное самовыражение, а как результат огромной, невидимой глазу работы мысли наполняет душу читателя не простым сопереживанием, но ощущением сотрудничества и соратничества, точно кто-то знающий и достойный взял тебя за руку и ведет по лабиринтам собственных мыслей, а ты узнаешь ходы, но решительно не узнаешь выходы, радуясь самой чистой радостью, что выходы эти есть, существуют и так удивительно неожиданны.
Человеческая натура склонна обрастать предрассудками. Увы, очень часто они приходят к нам вместе с такой благородной тяжестью, как знание, как опыт, — и предрассудки эти напоминают шоры, некие мыслительные ограничители, не позволяющие нам согласиться с очевидным, а уж тем паче отыскивать в очевидном — с нашей точки зрения — неочевидность куда как более глубоких мыслей. Как бы нам сделать, чтобы избавиться от мнения, считающегося бесспорным, что убеждение, дарованное одним знанием, совершенно исключает иные варианты, что опытность всегда бесспорна и не терпит пересмотра. И раньше всего — как бы добиться этого в педагогике, науке явно неточной, зато весьма человечной, я бы сказал — душевной, а душа, как это очевидно, во-первых, категория множественная, во-вторых, меняющаяся и, в-третьих, трудноуловимая.
Многие, в том числе опытные, педагоги чтут свое занятие, как всякую науку, делом постижимым, представляющим собой не более как сумму знаний плюс опыт. Но прекрасно неточная наша наука скорее похожа если не на искусство, будем скромнее, то на ремесло в высоком понимании этого слова, когда упорный ткач в одиночестве — тихом или шумном — ведет свой, ведомый лишь ему рисунок, а кузнец в снопах искр выколачивает из железной чушки ему лишь очевидный предмет, способный поразить совершенством конечных линий. Тайный замысел, помноженный на понимание материала — металла, пряжи, — вот что роднит учителя с мастеровым, да еще штучность, единственность конечного результата. А отделяет от него, возводит в высокий ранг духовного кузнеца разность материала: тот, с которым имеет дело учитель, скроен из несовершенного совершенства — радостей и слез, песен и криков, проделок и ласковости, намерений и посягательств — всего, что зовется маленьким человеком.
Нет, не знания — хотя глупо их отрицать, нет, не опыт — хотя бессмысленно с ним не считаться, а понимание и любовь, готовность поставить себя, взрослого, знающего и опытного, на место своего неразумного ученика — вот дрожжи, на которых взойдет — и всходит! — тесто, из которого уж и хлеб выпечь можно.
Понимание, да повторим это слово.
Не сумма знаний, нет, не набор рецептов — их вовсе не существует, ибо примененное — и удавшееся! — к одному ученику может оказаться — и оказывается! — совершенно неприменимым к другим, ибо у каждой звезды — свой свет, своя температура, своя атмосфера, а самое главное — своя удаленность от нас. И добиться победы можно, лишь относясь к детям — ко всем детям — как к звездам!
Книга болгарского писателя Георгия Данаилова, Учителя с большой буквы, тем и блистательна, на мой взгляд, что оперирует он не понятиями опытности и многознанием, а душевностью и пониманием.
В мышлении более всего он не щадит стандарта, а педагогику приближает к хирургии: скальпель его учительских суждений режет по живому. Я понимаю и принимаю его метод. Мне кажется, что боль, доставляемая таким скальпелем, приносит настоящее облегчение, а не загоняет болезнь внутрь организма.
Книга Георгия Данаилова называется «Не убить Моцарта!», и в этом праведно полемичном заголовке выражена суть его высокогуманистических убеждений: каждый из детей бесконечно талантлив, надо только подобрать ключ к дарованию, а это уж забота и печаль взрослых — родителей, учителей. Смотреть на дитя и видеть в нем не зримое никому сплетение дарований — вот высшее педагогическое предназначение тех, кто отдает себя высокому делу воспитания. Говоря «не убить!», автор как бы предполагает иную, трагическую возможность — ведь можно и убить. Можно и убить в ученике Моцарта, которого не разглядел учитель. Кто же в ответе за это бескровное убийство? И какой криминолог докажет, что оно совершено и перед тобой не обыкновенный шалопай с тяжелой наследственностью, к чему так, к печали нашей, часто апеллирует учитель, совершающий грех.
Ах, наследственность! Какую она подарила извинимость учительскому несовершенству, педагогической бестактности, взрослому бездушию. Сколько списано — и еще спишется! — на нее судеб, топорно обрубленных торопливыми, ложно умудренными людьми, суетно озабоченными чем-то мнимым, выдуманным. Педагогическая помощь, в отличие от скорой медицинской, должна быть неспешно внимательной и понимающей, — словом, человечной, а человеческого-то как раз и недостает нам в погоне за успеваемостью, баллами, мероприятиями и всеми иными причиндалами, кои придают делу воспитания видимость серьезности отчетной — в сводках — работы.
Особенно дороги моему сердцу суждения Георгия Данаилова о личности учителя, видно, потому, что и сам я исповедую ту же самую истину. Ведь в конечном счете только он, учитель, может задать сам себе этот вопрос: убил ли он Моцарта? Убьет ли? Способен ли убить? Он лишь один может возложить на собственную душу тяжесть безболезненного преступления — он же способен и ответить. Как он же — все он же! — может и убить Моцарта в Моцарте, загубить талант, затоптать личность, и он же, коли без дара человеческого, без совести, не спросит с себя за содеянное. А еще чаще — не поймет даже своей греховности.
Да, все — в учителе. Простите, все — в человеке. Миллионы родителей тоже становятся учителями в большом и малом. Среди родителей не так уж много учителей, в том самом первородном смысле слова, когда один научает другого не только знаниям, но и сердечности, и доброте, и нормам людского общежития. Учительское предназначение куда выше! Он не просто образовывает и даже не только любит, он исправляет содеянное иными учителями, чаще всего родителями, научающими собственное дитя лжеистинам, обязуется эти истины вернуть к первородству, к подлинности и чистоте.
Вот почему так люба мне мысль о совпадении понятий хороший человек и хороший учитель. Вот почему нельзя не согласиться с книгой, основа которой — высокая человеческая истина: все мы несем ответственность за несовершение убийства таланта, любви, несем ответственность за то, как раскроется из бутона прекрасный цветок, за то, в какую бабочку превратится тихая куколка. И вовсе не фантасмагоричны вариации, при коих из куколки этой вырвется чудище без стыда и совести, монстр, попирающий любовь, нежность, ангел с волчьими зубами, способный перегрызть горло своей матери.
Нагнетаю, литературствую?
Да вы только взгляните на детскую фотографию Гитлера, на это создание, принесшее людям ужас и посеявшее смерть, которая и посейчас еще восходит на земле коричневыми злаками неонацизма преддверия XXI века. Неужели они будут восходить и в новом веке? Прошу простить за горестный прогноз: будут. У зла, как и у добра, увы, есть своя живучесть. Даже не вдаваясь в непроходимые дебри патологического ненавистничества, коим стал современный гитлеризм, разве мало мы страдаем от таких бытовых мерзостей, как зависть, ложь, попустительство, карьеризм, чинодральство, лицемерие, бюрократство, подлость, предательство? Разве это категории одних лишь прошлых, салтыковских эпох? И разве нынче это все те же извиняемые, оправдываемые когда-то «пережитки капитализма»?
Жизнь нас отрезвляет — время от времени. Может быть, не так поступательно, не так точно и динамично, как бы хотелось, с отступлениями в стороны, с возвратами. И все же хочется верить, что идем мы вперед не по мерке «шаг вперед, два шага назад». Хочется верить, что наоборот: если и шаг назад, то все-таки два шага вперед.
Самые ясные, требующие одной только правды и честной логики, соответствия слов делам, самые чистые, одним словом, — это глаза детей. Учитель не адвокат данностей, он адвокат честности. Таким образом, учитель — всегда борец.
Но бороться за мнимые идеалы нельзя. Борются лишь за то, во что верят. Вот почему в борьбе против бескровных убийств учитель должен быть не только лишь защитником: он обречен на вечное самоусовершенствование, на бескомпромиссность наедине с собой. При мысли об ответственности за будущее одного человека может стать страшно. При мысли о том, что ты можешь убить в ребенке Моцарта, может стать ужасно. Но при мысли об ответственности за поколения талантов мало страшиться и ужасаться. Тут надо выбирать: или ты отступаешь в сторону, или засучив рукава бросаешься в драку.
Равнодушным оставаться нельзя.
Вот за это — за неравнодушие, коли речь идет о воспитании, — я аплодирую Георгию Данаилову.