МЕЖДУ ДОБРОМ И ЗЛОМ

Да, вся наша жизнь между двумя этими полюсами — добром и злом. Помните простенький опыт с магнитом и железными опилками — их тянет то к плюсу, то к минусу, и в этой притягательной власти заключен важнейший закон физики. Может быть, ему подобен и важнейший закон жизни — вечная борьба между плюсом и минусом, добром и злом, перемена влияния то одного, то другого, что и составляет загадочную тайну бытия, в которой так часто несовпадаемы и неточны задачи и ответы...
Вот рождается человек, и сам этот акт, казалось бы, однозначно добродетелен — так было всегда, во все стародавние времена, так завещано самой природой не только существу мыслящему, но и кошке или собаке, — посмотрите, как вылизывают они своих детенышей — по-человечески? — коли дитя отнято у них, страдают, припомните хотя бы Есенина: «...покатились глаза собачьи».
Но вот существо мыслящее бросает дитя свое в мусорный бак. Не желает дать грудь свою, чтобы кормить молоком. Отказывается еще в роддоме от частицы плоти своей.
Иные живут так, что детей их надо спешно спасать от родненьких мам и пап, оберегать, ровно от злобных собак. Другие же и слезу обронят, и детишек своих вобьют в истерику от беспредельной к себе жалости, но сердцем жестоки, ибо впереди всех долгов, которые подкидывает жизнь, у этих, с позволения сказать, родителей всегда самый первый долг не перед другим, хотя бы и дитем кровным, а перед собой — своими слабостями, своими желаниями, своими страстями, неуступчивыми, словно каменные сфинксы.
Я не хочу здесь судить, порицать, отвергать — не это моя цель, как, впрочем, и не мое это право. В многоликом разнообразии людских бед и пороков я оправдываю лишь несколько неотвратимо горестных положений, по которым дитя может быть отдано под защиту государства, — все остальное должно обрести праведный исход. Но искомое, желанное — не всегда реальное.
В реальности же дети, как и взрослые, мечутся между добром и злом.
В жизни много, слишком много детей безвинно искупают вину родивших их.
В народе эти дети называются одинокими, и перед ними распахиваются двери домов ребенка, детских домов, специальных школ-интернатов.
Порой это двери блага и спасения. Но порой это двери Дантова ада, чистилища, после которого жизнь никак не ладится, не строится, не крепнет (увы, такова горестная правда!), и существование вчерашнего ребенка, опаленное бедой и одиночеством, так никогда и не воспаряет в выси настоящей человечности, подлинной доброты, истинной любви. Разве мало их, людей без надежды и веры, переходит одиноко поле жизни, к краю его, к последней черте в этот самый миг? Разве не много их, утративших цель, не верящих, что они нужны кому-то, что сама жизнь их, высший дар природы, имеет хоть малую ценность?..
Почти всякая правда горька. По крайней мере, с привкусом горечи. Правда человеческого одиночества, начавшегося в детстве, горька безнадежно, и много надо душевных трат произвести рядом, чтобы вылечить душевную боль, чтобы хоть чуточку внушить надежды.
И здесь первое право — учителю, воспитателю, тому, кто имеет силы и решимость исправить не пропуск в знаниях, не дыры в воспитании, но самое человеческую жизнь.
Много ли таких? Оглянемся вокруг...
Увы — пока лишь пустошь, среди которой то тут, то там яркий огонек.
Искорки эти превратить в костры, темную пустошь — в светлую площадь тепла и душевности — вот высшая общественная цель.
Но кто он, спасатель, а не просто присутствующий при беде?
Какая душа у него, каковы его человеческие, личностные возможности? Каков разрыв в нем между словами и улыбками и тем, что на душе? Не жестокость ли там, не равнодушие ли, не корысть ли — ведь одинокий ребенок, тронутый бедой, не знает, что есть истина, как выглядит правда.
Вот справедливость — ее он знает и чувствует, нутром чувствует, человеческой своей сутью. Несправедливость различает с маху, и ничем потом не уговоришь, никакими посулами не отворотишь жестокий взгляд детской правды.
И все же взрослому, избравшему право быть с детской бедой, — ему вручается право верховного судьи и адвоката, спасителя и губителя, любимца и ненавистника. Дети не жалуются на взрослых, они еще не обучены этому. Эту «школу» проходят во времени и пространстве, подталкиваемые неправдой. Изначально ребенок не знает такой меры отношений.
Высший взрослый грех — воспользоваться таким незнанием. Высший грех воспитателя — воспользоваться правом взрослого на истину в последней инстанции. Высший человеческий грех — выносить приговор беззащитной личности ребенка, лишая его права на будущее.
Этот двухтомник назван «Теплый дом». Теплый детский дом, дом ребенка, интернат, увы, не всегда данность; чаще это искомая истина, цель. Двухтомник вобрал в себя художественные сочинения разных десятилетий, став как бы литературной историей детских бед. Издательство адресует его тем, кто работает в домах, предназначенных быть теплыми, но и не только им. Всякий, кто сострадает одинокому детству, кто болеет болями народных бед и способен разделить не одни лишь празднества Отечества своего, но и его не разрешенные пока печали, — ему адресованы два этих тома, с надеждой и верой, что беды наши разгребать надобно не одним лишь профессионалам, не тем только, кто получает зарплату за свое дело.
Детские беды, в том-то вся и сложность, не подзарплатная забота, это не технические, не индустриальные проблемы, где на каждый вложенный рубль мы можем требовать результативной отдачи и совершенства, тут требуются от всего нашего общества куда более значимые вложения, среди которых — самоотверженность и неэгоизм, стыд и совесть, любовь и надежность, неравнодушие и подлинная человечность не только людей, но и экономики, политики, власти.
На весах времени взвешивает жизнь милосердие и жестокость, боль и бесстыдство. И человеком по праву зовется лишь тот, кто добр не только к своим, но ко всем, чья любовь бескорыстна, а поступок не мним.
Если поверять себя такой правдой, то мы, пожалуй, сможем спасти наше детство.
Надо устыдиться, встрепенуться, искупить грехи и совершить поступок.