ПОЧЕМУ МЫ СТЫДИМСЯ ДОБРЫХ СЛОВ?

Восток — дело тонкое, а политика — работа грязная: все расхожее мировоззрение можно, пожалуй, уложить в дюжину этаких вот формул-эпиграфов и жить, как в слаломе, маневрируя между ними или же, напротив, по ним выстраивая свои действия и свои убеждения...
Впрочем, я припоминаю время, когда слово «политика», а особливо — «политик», употреблялось аккуратно, и если первое вообще относилось к верхним, так сказать, слоям атмосферы и было достоянием государственным, а не частным, как сплошь и рядом стало привычным теперь, то называть себя политиком считалось, пожалуй что, нескромным.
Вот в ту-то пору, которую я называю временем подлинных, а не мнимых надежд, и свела меня судьба с человеком, который мог бы смело назвать себя политиком хотя бы по должности своей, но не позволял себе такой вызывающей нескромности, а делами своими — по крайней мере, обращенными ко мне и моим идеям — всегда, несмотря на многие перемены, постигшие и его самого, и весь наш мир, вовсе не подчеркивая этого, последовательно и точно соблюдал глубокую порядочность.
Я пишу о Николае Ивановиче Рыжкове.
В апреле 1987 года я был главным редактором журнала «Смена», выходили книги для и про детей, регулярно, то в «Правде», то в «Литературке», то еще где-нибудь печатались мои статьи о детских проблемах и особенно о сиротстве, которое оказалось забытым в общественном сознании. Применительно к детству в стране, тогда могущественной и состоятельной, увы, сложилась система двойных зеркал. С одной стороны, действительное благополучие в пионерских галстуках, с другой, — отраженное наоборот: ребят бросали их родители, и если не дети подземелья, то дети зазеркалья составляли немалую толику общего мира. Однако о нем предпочитали помалкивать.
Но вот в 1985 году мне, после многих хождений по официальным кабинетам и вопреки им, удалось пробить постановление Совета Министров (а значит, и ЦК) в пользу сиротства. Дело стало меняться — хотя бы в материальном смысле, ведь до этого решения сиротские заведения просто бедствовали.
Итак, у меня, видать, простите за нескромность, уже была кое-какая репутация, и, не скрою, я владел — и владею до сих пор — комплексным представлением о детстве, а знания эти до сих пор разбросаны по министерствам и ведомствам. Ребенок, как, впрочем, с незначительными коррективами, и взрослый, разделен, условно разрезан меж ними. Внутренности принадлежат Минздраву, а голова — Минпросу (у взрослых — Министерству по обработке мозгов, заведующего, к примеру, телевидением и газетами). Минсоц заведует инвалидами, а здоровяками — Комитет по спорту...
Министерства нынче активничают, реформируют то то, то это, недозрелые плоды таких реформ летят нам всем на головы, непременно оставляя синяки да шишки, и это считается хорошим тоном — хоть чем-нибудь, да угнездить свой народ, покорного российского налогоплательщика, который все терпит и никак вздыбиться не желает, и с ним, похоже, уж вовсе перестали считаться.
СМИ с полускрытой то ли радостью, то ли недоумением, не поймешь — ведь все это и их касается, — сообщают едва ли не каждый день, что повысились цены на тепло, воду, билеты на поезд и все остальное тоже. И это считается достижением реформаторов и реформ, так что и не поймешь, кто же у нас страной-то правит — власть или знаменитые реформаторы, портреты коих печатают все что ни на есть газеты, как когда-то печатали портреты стахановцев.
Но я отвлекся, кстати, все по той же причине, по которой тосковала моя душа в советские времена: а что со слабыми-то? Со старыми да малыми?
И вот в апреле 1987 года в редакции раздался звонок. Из Кремля. Начальник секретариата Б.Бацанов попросил меня подготовиться к встрече в Кремле. По проблемам детства. По всем и всяким.
Я не был тогда искушен в кремлевских правилах, не понял, чей секретариат, к какому именно разговору должен подготовиться, с кем, наконец, буду говорить.
После дополнительных расспросов, выяснив, что меня зовет Рыжков, заволновался. Одно дело — статья для газеты, которую пишешь в одиночестве, или даже деловая записка, другое — разговор с Председателем Совета Министров СССР, вторым после генсека человеком в стране, управляющим гигантским хозяйством могучей державы.
Наверное, нет нужды говорить о том, что я, конечно, готовился основательно. Редактируя иллюстрированный журнал, собрал серию фотографий, каждую из которых сопровождал сжатый проблемный текст. Дом для слепоглухонемых детей в Загорске, который был в жутком состоянии. Детская инвалидность по разделам: церебральный паралич, наследственные заболевания, психиатрия. Дети в заключении: колонии и СИЗО.
И, наконец, сиротство. Несмотря на постановление 1985 года, я и тогда знал: во-первых, поддержка детских домов должна продолжиться куда как более эффективной помощью их выпускникам, и на сей счет у меня была масса идей, в том числе, диктуемых опытом австрийских «Киндердорф (детских деревень) — SOS» и их паллиативов, учрежденных в тогдашних соцстранах, к примеру, в Чехословакии; пора было внедрить идею семейной, если хотите, народной защиты сиротства, которая единственно и способна перевести ребенка, как это делается в каждой семье, через порог родного дома во взрослую жизнь. Это был первоначальный вариант семейного детского дома. Предлагал я и концепцию детского дома промышленного предприятия, который как бы становится заводским цехом, откуда ребята приходят в цеха настоящие, получают профессию, жилье, а у большого завода тогда, как известно, были на выбор сотни профессий, и не только рабочих.
Был у меня в папке целый ряд других идей и предложений, теперь уж всех не упомнишь, но одна, на мой взгляд, более чем важная, заключалась в том, чтобы создать народный фонд помощи детям в беде: Детский фонд.
Те, кто устраивал встречу, дали мне на подготовку, наверное, с неделю, и этого вполне хватило, чтобы не только приготовиться всерьез, но и написать записку на имя Председателя Совета Министров о положении детских дел в стране.
Итак, день был назначен, час определен на конец работы, и лишь потом я понял, почему. Наконец я в приемной, передо мной распахивают дверь: «Входите».
Я вошел и растерялся. Рядом с Рыжковым, которого я, конечно, узнал по портретам, стояла и улыбалась хрупкая миловидная женщина, он представил: «Людмила Сергеевна, моя жена». Меня усадили по одну сторону длинного, для заседаний, стола, Рыжковы сели напротив. Николай Иванович произнес хозяйские объясняющие слова. Смысл их был в том, что они были недавно в Свердловске, где долго работали раньше, Людмила Сергеевна навестила детский дом — один из многих, ну, конечно, привезла подарки, и дом-то вроде неплох, но вся эта печаль их обоих взволновала, и они захотели послушать не доклад министра или его заместителя, а человека как бы со стороны, не зависимого от власти, с тем, чтобы его суждения были свободны и максимально искренни.
Я смотрел на них обоих — сравнительно молодых, приветливых, улыбающихся мне, как бы подбадривающих и словами, и отношением, заранее радушным, но — волновался, не мог не волноваться, понимая, что получаю возможность сказать все, что думаю.
Оценки происходившего и настоящее понимание произошли потом, и, как говорится, не в один присест. Тогда я торопился выложиться, думая, что времени у меня в обрез, и поначалу частил. Потом увидел, что никто никуда не торопится, что уйма телефонов на главном столе молчит, постепенно успокоился, стал излагать свои мысли спокойнее, подробно отвечая на вопросы.
Главная моя идея, не оставляющая меня и посейчас, состояла в том, что государство, как бы оно ни было могущественно — а теперь от того могущества мало чего осталось, — не может справиться в одиночку с двумя заботами: заботой о стариках и с заботой о детях. В самом широком смысле. Тот факт, что государство, до сих пор исполняя сталинский закон 1944 года, по которому любая мать-одиночка, без особых объяснений, может сдать в детский дом своего ребенка, должен привести к выводу: в самом обществе следует выявлять силы, способные уравновесить эту беду (семейные детские дома); что одна казенка не есть еще абсолютно спасительный инструмент; что и государство должно облегчить путь сироты в трудных жизненных коридорах, давая ему шанс законом, правительственным решением.
Николай Иванович подробно расспросил о «Киндердорф-SOS», как это трансформировалось в соцстранах, вместе с Людмилой Сергеевной внимательно разглядывал фотографии, которые я выложил на эту тему.
Всякому было известно, что Н.И.Рыжков директорствовал на «Уралмаше» — ведь Урал и стал его стартовой площадкой, — поэтому он подробно стал расспрашивать меня об идее детского дома промышленного предприятия.
И Людмиле Сергеевне, и ему самому обе идеи очень легли на душу, и чуть позже, после учреждения Детского фонда, они — пусть и по-разному — реализовались.
В бывшем Советском Союзе 568 семейных детских домов, не разрушили эти семьи даже в странах Балтии, а в Белоруссии принят специальный закон в их защиту. Только в России Министерство образования потушило этот гражданский порыв, хотя семьи сохранились, и мы, Детский фонд, имеем на своем учете 368 бывших или преобразованных СДД, где 2700 сирот, — увы, преобразованных в приемные семьи с ухудшением как статуса детей, так и взрослых, принявших ребят под свою крышу. Вот уж воистину: ни одно доброе дело не остается безнаказанным.
Переметнусь из прошлого в настоящее: на последнем заседании прошлой Думы, уже в декабре 1999-го, не кто-то иной, официальный, кому за зарплату полагалось бы сделать это, а именно депутат Н.И.Рыжков по моей просьбе «протащил» закон о поправке к 123-й статье Семейного кодекса, которая вновь узаконила СДД — детские дома семейного типа. Теперь вот вновь — и опять с ним — боремся за то, чтоб семейный детский дом не был юридическим лицом, учреждением, конторой, где мать носит имя не воспитательницы, а директора и ходит по дому не с любовью, на которую уж и времени недостанет, а с печатью, и над ней стоят учредители с уставом — и правом ликвидировать СДД, когда им вздумается, с регистрацией во всех фондах, включая Пенсионный, и сотней бездельных проверяльщиков.
Ах, если бы история подчинялась сослагательному наклонению! А последующее чиновничество от образования с любовью, а не отрицанием и безразличием относилось к тому, что было задумано и сделано без них, до них и людьми, не менее думающими и достойными, чем они. Не так ли, дорогой Николай Иванович? И кто из нас троих, сидящих тогда за столом для заседаний, со старых времен покрытым зеленым сукном, мог даже подумать, что разрушение станет в России делом доблести и славы?
...Пункт за пунктом, позиция за позицией, я не министр, а писатель, излагал свои взгляды. И каждый из них семья Рыжковых встречала с доброжелательством и неподдельным интересом. Этот мой «доклад», конечно, не походил ни на что официальное — впрочем, может, прежде всего своей неофициальностью и был интересен. Монолог превращался в диалог, просто в разговор о жизни, но красная нить не прерывалась.
Николай Иванович вспомнил, как работали подростки на «Уралмаше» в годы войны: стояли у станка сперва на деревянном ящике, чтобы быть повыше, чтобы удобнее работать, но отроки быстро вытягивались — таково свойство отрочества, и от ящика отказывались: становились взрослыми. Да, мы были людьми одного поколения — дети войны, он чуть постарше, и ему, в войну и после нее, досталось больше: он уже работал, я только учился. Тем, у кого общее или похожее детство, есть что вспомнить и о чем поговорить, а если такая память предполагает не одно сентиментальное благодушие, а готовность помочь другим, это выстраивается в намерения, в планы и дела.
К моему счастью, путь от предположения к делу в Рыжкове был кратким. Он ничего не пообещал твердо, хотя поддержал все мои идеи, включая Детский фонд. Такой фонд с именем Ленина уже был в нашей стране. Созданный на траурном съезде Советов в 1924 году для борьбы с беспризорничеством, он, в общем-то, был государственной структурой и погиб в 1938-м. Я предлагал восстановить его и заодно возродить, даже реабилитировать слово «благотворительность». Николай Иванович был хорошо осведомлен о благотворительности дореволюционной, церковной, кружечной, когда на народные копейки возводились храмы, приюты и богадельни.
— Настало время, — говорил он, — собрать все полезное, что было в истории нашей. Ни на что нельзя смотреть брезгливо — это нас недостойно. И, конечно же, люди должны быть включены в дело воспитания, защиты детей. Это занятие не клановое, не только профессиональное... Но как люди? Откликнутся? Захотят разделить детские беды?
Мы говорили, уже не стесняясь перебить друг друга, как давние знакомые, о таких материях, как природа доброты и сострадания, как привязанность матери к ребенку, и людская жертвенность, и семейные испытания. Председатель Совета Министров СССР вовсе не был для меня в те минуты управителем высшего ранга, а человеком сострадающим, любящим, мыслящим.
Тот вечер закончился удивительно: Николай Иванович попросил меня возглавить группу (нас, собственно, было двое — я и светлой памяти Виктор Иванович Власов, секретарь Бюро Совета Министров по социальным вопросам) и подготовить новое решение правительства. Потом последовал Президиум Совмина, где я выступал с сообщением об этом постановлении, Политбюро, где мне опять же дали слово, создание оргкомитета Фонда, его учредительная конференция. А главное — я не раз и не два приходил к нашему председателю, прародителю Детского фонда с деловыми проектами, и все они — мгновенно по нынешним временам — решались.
Без лишних слов, с бесконечным терпением и доверием Рыжков делал все, что только было полезно детскому миру.
Позже, когда в дни очередного Съезда народных депутатов СССР ложь и скверна, как в горячей кастрюле, выкипели на поверхность, псевдополитики, неустанно возводившие себя на сей пьедестал, обозвали Николая Ивановича «плачущим большевиком» за то лишь только, что у него дрогнул голос, когда он провидчески говорил о том, что ждет нашу державу, если не угомонится, не остановится хоть бы из шкурных их интересов шабаш домашних ведьм. Я воспринял это с отчаянием — ведь голос его дрогнул оттого, что он страдает, и не за себя, а за Отечество — но беспардонные циники достоинство обозвали слабостью.
Несть им числа, этим циникам. Собственно, вся новейшая наша история — война цинизма с порядочностью, борьба ненависти с любовью. И жизнь Николая Ивановича Рыжкова снова служит любви.
Та наша встреча длилась три часа сорок минут. Ее прервал всего лишь один минутный звонок.
За время до добровольной отставки Н.И.Рыжкова Детский фонд сумел: дать детдомам и интернатам страны, выкупив их у заводов, 1500 автобусов и грузовиков; трижды послать в регионы Средней Азии и Казахстана медицинские десанты для борьбы с детской смертностью: 2000 + 1500 + 1000 медиков ездили по нашим командировкам на 90 самых жарких дней учредить в тамошних территориях должности специальных доверенных врачей — главных специалистов Минздрава СССР; разукрупнить за свой счет детские группы во всех домах ребенка; образовать семейные детские дома; утвердить статут и дать льготы бывшим малолетним узникам фашистских концлагерей и гетто, организовать союз таких узников; открыть во всех детских домах благотворительные счета и попечительские советы, дать им в дальнейшем управление и прирост 120 млн рублей; поработать во время армянского землетрясения, отыскав около 500 детей, утерянных родителями и родней; оснастить многие больницы для детей медицинским оборудованием, добиться решения о строительстве института детской онкологии... Всякий раз с помощью Н.И.Рыжкова.
Конечно, это лишь часть дел Фонда, если и не оборванная, то сильно, увы, приторможенная — и чем? Законом о благотворительности, принятым Госдумой, налоговыми жестокостями и сотнями других ограничений, в сущности, угнетающих третий сектор экономики — так зовут на Западе развитую благотворительность.
Подлинная личность — я имею в виду Н.И.Рыжкова — навсегда остается такой, не изменяет себе. Депутат от Белгородья, Николай Иванович вместе с Фондом борется сейчас за два важных дела, если говорить о детских проблемах. За детский дом промышленного предприятия (их там уже четыре) — его законодательную поддержку. И снова — за семейный детский дом! Покуда народ не получит экономических возможностей и не изъявит моральной готовности — власти в одиночку не справиться с сиротством (а прирост — 100 000 детских душ каждый год). И уж тем паче с беспризорничеством!
Председатель Совета Министров СССР Николай Иванович Рыжков понимал это еще 13 лет назад. И всячески помогал извлечению из народных глубин доброты и сострадания! Жаль, что сейчас это, коли и не забыто, то начисто отвергнуто!
Закончу тем, чем начал. На фоне краснобоев, объявляющих себя политиками, Н. И. Рыжков не пришивает себе торговых лейблов. Он работник, каким был. В старину бы сказали: достойный сын Отечества. Но теперь громко такие слова говорить неловко: слишком больно вокруг.
А, впрочем, почему мы так страшимся добрых слов? Ведь не побоялись же люди Спитака, где разверзлось чудовищное землетрясение 1988 года, поставить — при жизни! — памятник Н.И.Рыжкову и выбить в камне: «Выдающемуся сыну России... от благодарной Армении».
Я там был — в дни народной кручины — и свидетельствую: о достойном и сказано достойно.