ПОЭМА ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ЛЮБВИ

Это, может быть, один из самых важных вопросов литературы, да и не одной только литературы: почему одни книги умирают, не пережив даже автора, а другие все продолжают и продолжают волновать, хотя, казалось бы, время, о котором они рассказывают, совсем уже далеко от новых времен, и заботы, о которых идет речь, давно ушли от нас? Как одни обретают бессмертие, а другие, мелькнув, забываются, и никто не считает эту забытость неестественной, несправедливой— Более того, почему у одного и того же писателя есть книги, обладающие способностью идти сквозь века, и есть такие, что давно не трогают сердце, оставаясь лишь литературной иллюстрацией своего времени, экспонатом в музее истории?
Кто в этом виновен? Писатель? Читатель? Время? А может быть, это вопрос риторический, потому что виновных нет?
Есть множество примеров, когда сочинение имело шумный читательский успех, едва книга вышла в свет и автор испытывал вполне естественное чувство удовлетворения: он сказал, он услышан, ему рукоплещет не только читающая публика, но и критика — ан нет, миновали годы, и мы знаем о шумном сочинении лишь по страницам газет, пожелтевших от времени, да исследованиях литературоведов. И, напротив, книга, тихо ставшая на полку, не привлекшая особого внимания, вдруг обретает настоящий интерес народа — так вот скромно, но очень прочно вошли в нашу жизнь многие греющие сердца книги.
Мы часто говорим о беспощадности времени, и это, пожалуй, справедливо, когда подразумевается человеческая жизнь: как известно, никто, и даже ценой бесчестия по примеру Фауста, не обрел бессмертия. Но время и снисходительно: порой, хотя и нечасто, оно вынимает из запасников забвения забытое незаслуженно. Более того, у беспощадного времени есть свои любимцы, книги, картины, власть которых с годами, с веками, освобождаясь от приземленности, дарованной им современниками, возносится в высь духа, становясь тем, что мы, идущие вослед, нарекаем благородными именами: бессмертное, гениальное.
Обо всем этом я задумался, перечитав «Педагогическую поэму» Антона Семеновича Макаренко, перечитав три с половиной десятилетия спустя после того, когда школьником перевернул последнюю ее страницу. Удивительно! С годами книга стала гораздо интереснее для меня, открыла много нового, что, видно, невольно скрыла когда-то моя собственная молодость, я ощутил глубину, спрятанную прежде за развитием бесхитростного сюжета, порой казавшегося скучноватым. И вот теперь хочу разобраться, почему же все-таки не стареет «Педагогическая поэма».
Почему?
Ведь колонии для несовершеннолетних нарушителей такого типа, какая описана в книге, теперь не существуют. Они стали строже. И таких ребят — таких в социальном отношении — теперь нет. Нет у нас детей, которых в колонии привели бы голод, беспризорность, тяжкая судьба, когда мать, отец и вся остальная родня погибли от жестокой и бессмысленной мести белогвардейцев. Да, таких нет, но есть, увы, другие, воспитанные родительским равнодушием или неумением, избравшие защитой от душевной неустроенности не добросердечие, а ожесточенность и насилие, цена которому — преступление малых лет.
В макаренковской колонии не было заборов.
Воспитанники Антона Семеновича гордились высоким званием колониста, оно, это имя, присваивалось, и до него еще надо было дорасти, добраться, теперь его стыдятся, да, в сущности, и звания такого нет — стыдятся того, что оказались в колонии, были там, стремятся забыть бесславную строку своей биографии. Вся книга Макаренко — это гимн труду, в ней, за исключением первых страниц, нет случаев, чтобы труда стыдились, брезговали им, теперь работа становится одним из средств перевоспитания.
Что же, спросите вы, все стало хуже, и только? Нет, совсем напротив. Изменилась природа колонии, потому что изменилась среда, о которой мы говорим. В колонии Макаренко, можно сказать, жили без вины виноватые, с трудной судьбой, совершившие преступление, испорченные, но неплохие, в общем, ребята, которые стремились к хорошей жизни сами. Вообще колония Макаренко не была колонией наказания. Великий учитель, может быть, стихийно, сам того не сознавая, создал коммуну — и в ней ребята с радостью видели выход из своего положения, новый способ жить. Повторюсь снова и снова: свои преступления они совершали, чтобы выжить, за кусок хлеба, и, получив его, больше того, заработав честно собственными руками, другого не искали. Были счастливы вполне справедливо.
Сегодня никто из подростков не совершает преступления из-за того, что ему нечего есть. Преступление совершается из-за распущенности, из-за желания выделиться, наконец, из-за протеста против поступков взрослых, чаще всего родных. Так что сегодня колония — это не коммуна, а место перевоспитания, место наказания, выражаясь официальным языком.
Можно задать вопрос — раз так, то в чем же, мол, дело, почему вы пишите, что книга Макаренко не устарела?
А вот почему. Да, изменился статут колонии. Но не изменилась человеческая природа. Не изменились любовь и ненависть — с чего, собственно говоря, и начинаются все наши радости и печали. Человек становится лучше, когда его «эго», его «я» подавлено страстным желанием делать сообща с другими высокое общее дело, пусть даже «высотность» этого общего не поднимается выше школьного огорода. Забота о других, служение другим — сперва в малом, затем и в большом, составляет духовное наполнение личности — за эту высокую истину убедительно, хотя не прямо, не в лоб бьется «Педагогическая поэма».
Автор назвал свое сочинение поэмой, хотя книга эта умышленно прозаична. Она даже напоминает бесхитростный дневник, по крайней мере — записки «начкола», начальника колонии. Эта разность между прозаизмом материала и возвышенностью названия, задуманная и осуществленная, конечно же, прежде всего в тексте, и назначает нам, читателям, неугасающий интерес к вечным нравственным ценностям и мудрым отношениям, благодаря которым низкое становится высоким.
Молодому читателю, взявшему в руки эту неумирающую книгу о давних временах, но вечных истинах, я бы советовал все время поверять себя и свои поступки простотой здравомыслия и высотами правды настоящего учителя. Это вообще самый хороший способ найти истину, если ищешь ее в книге. Соответствует правда твоих собственных поступков и твоего поведения поступкам и поведению настоящих героев книги или стремлениям такого автора, как великий учитель Макаренко, — значит, ты идешь праведным путем; не соответствует — погоди-ка, остановись, призадумайся, поброди не день и не два, говоря самому себе «непричесанные» слова справедливости, и если хватит ума и сил, честно сказав себе, честно и поступить — ты на пути к истине.
Есть в этой подлинно доброй книге среди многих фигур одна постоянно действующая. Это образ учителя. Человека дела и слова. Ясно, что Антон Семенович почти не пишет о себе. Он вынужденно высказывается, вынужденно поступает и естественно реагирует на неожиданные обстоятельства, вовсе не обходя острые углы. Приведя множество фактов, последовательно рассказывая о событиях, описывая детей, взрослых, работу, обстановку, он как бы просто присутствует при этом, крайне редко упоминая о своих чувствах. И все же лишь в нескольких местах его письмо меняется и проза взрывается публицистикой — яркими, всегда взволнованными энцикликами страстного, много думающего педагога.
Вот одна из них:
«Вы можете быть с ними (ребятами) сухи до последней степени, требовательны до придирчивости, вы можете не замечать их, если они торчат у вас под рукой, можете даже безразлично относиться к их симпатии, но если вы блещете работой, знанием, удачей, то спокойно не оглядывайтесь: они все на вашей стороне, и они не выдадут. Все равно, в чем проявляются эти ваши способности, все равно, кто вы такой: столяр, агроном, кузнец, учитель, машинист.
И наоборот, как бы вы ни были ласковы, занимательны в разговоре, добры и приветливы, как бы вы ни были симпатичны в быту и в отдыхе, если ваше дело сопровождается неудачами и провалами, если на каждом шагу видно, что вы своего дела не знаете, если все у вас оканчивается браком или «пшиком» -— никогда вы ничего не заслужите, кроме презрения, иногда снисходительного или иронического, иногда гневного и уничтожающе враждебного, иногда незлобливо шельмующего».
Эту мысль я выписал в статью, предваряющую еще одно издание «Педагогической поэмы» по той простой причине, что адресована эта неумирающая книга всем и, думается, во вторую очередь учителям или тем, кто готовится ими стать, а в первую очередь — будущим родителям, тем совсем молодым людям, кто — обернуться не поспеешь — уже нянькает на руках собственного ребенка. Так вот, влиять на будущего человека будущим матери и отцу, а пока что людям молодым и вовсе не думающим о родительстве, в тысячу раз сподручней будет, если сами-то они — профессионалы, люди, умеющие или то, или это, а еще лучше — умеющие и то и это. Авторитет воспитателя — а родители на первом месте в этом ряду — не на слове, не на ремне, не на строгости стоит, а на деле, на умении дело это делать.
На мой взгляд, эта мысль — краеугольная в единых наших заботах о прочности общества. Уменье рождает желание подражать, желание уметь не хуже, добрую, действенную зависть. В добротной кладке стена крепка тем, что кирпич заходит за кирпич — так же и в общежитии, в чередовании поколений — сцепкой прочны мы. И это еще одна из простых истин «Педагогической поэмы», делающих книгу эту интересной и важной для новых читательских поколений.
Думая об учителе и враче, мы, смертные люди, ошибочно верим в их всемогущество, в то, что есть, непременно есть где-то кудесник врач, способный вылечить любую болезнь, есть где-то волшебник учитель, способный исправить любого неподдающегося. Вера эта столь же понятна, сколь и наивна. Увы, нет таких врачей. И нет таких педагогов. Повествуя о своей работе, Антон Семенович не обходит острых углов и не огибает свои неудачи. Он не похож на представителя лицемерной педагогики, которая ни в жизнь не признает свою профессиональную ошибку — ни перед взрослыми, ни, уж тем паче, перед детьми. Макаренко подает нам всем пример высокой учительской трезвости, когда признает «неизбежные в каждом производстве убыток и брак». Он даже и крест может поставить на своем воспитаннике, признать свое бессилие. Вот как он пишет об этом:
«Меня возмущали безобразно организованная педагогическая техника и мое техническое бессилие. И я с отвращением и злостью думал о педагогической науке: «Сколько тысяч лет она существует! Какие имена, какие блестящие мысли: Песталоцци, Руссо, Наторп, Блонский! Сколько книг, сколько бумаги, сколько славы! А в то же время пустое место, ничего нет, с одним хулиганом нельзя управиться, нет ни метода, ни инструмента, ни логики, просто ничего нет. Какое-то шарлатанство».
Впрочем, злость эта на педагогическую науку постепенно уходит из книги. Не говоря об этом прямо, Антон Семенович как бы свидетельствует — всей своей дальнейшей жизнью, всем своим опытом: в практике воспитания бессмысленно надеяться на какую-то всеобщую от всех зол панацею — ее нет. И нет, не может быть учителя, могущего все. Ошибки неизбежны, как неизбежен брак в воспитании. Идеальный учитель не тот, кто все может и все умеет, — таких просто не существует, но тот, кто искренне служит своим воспитанникам, прежде всего думая об их благе.
«Педагогическая поэма», помимо всего прочего, еще яркое свидетельство учительской самоотверженности. Посмотрите — и сам «начкол», забавный и мудрый Калина Иванович, Екатерина Григорьевна — да все, на чьих плечах держится колония имени Горького, — не знают других интересов, кроме интересов дела, которому они себя посвятили. У них, в сущности, даже нет личной жизни. Они растворились в своих учениках.
Сегодня это вроде бы не звучит. И если следует согласиться с тем, что педагог имеет все права на свою, кроме школы, жизнь, то ни в коем случае нельзя согласиться с мыслью о том, что идея педагогической самоотверженности сегодня устарела. Учительствование — это форма самосожжения, воспитание — это не ремесло, а форма любви. Любовь же не измеряется нормами и часами.
Любовь — чувство постоянное и всегдашнее.
Об этом — удивительная книга Антона Семеновича Макаренко. Ее можно было бы назвать: «Поэма человеческой любви».