РОССИЯ БЕЗ БУДУЩЕГО?

1. НАРОД БЕЗМОЛВСТВУЕТ

Социальную действительность нынешней России можно сравнить с замедленным, протяженным по времени землетрясением. Сдвиги носят глобальный, поистине тектонический характер. Они сотрясают общество, хотя и учитывая характер русского человека, — впрочем, теперь принят термин «российский», и это справедливо; практически невозможно прочертить строгую границу между русским, украинцем или татарином, живущим в России, — так вот, учитывая русский характер, это глобальное землетрясение, настигшее общество, очень часто едва различимо внешне.
Но вначале — несколько слов о русском характере, чтобы стало понятнее, о чем идет речь.
Русский — или российский — характер, прежде всего, — великое терпение. Но всякое великое качество прекрасно до определенного предела. Однако предела у русского терпения нет. Несмотря на многолетние заверения заказных теоретиков от социализма, русские вовсе не революционны по своему характеру. В отличие от членов английских тред-юнионов, они вовсе не стремятся к организованной защите своих прав на производстве, в отличие от французских студентов (вспомним Париж 1968 года), русские студенты никогда не достигали объединения социальных интересов до уровня открытого сопротивления властям. И если мне возразят, что в России все это было немыслимо по причине всевластия КГБ, то ведь можно заметить, что спецслужбы существуют во всех странах мира.
Нет, все дело в другом. Именно в характере. Русский скорее напьется до полусмерти, пропив при этом последний рубль и последнюю рубаху, чем объединится с товарищем и пойдет отстаивать свои интересы. Он будет пить, пить, пить, пока не забудет, ради чего же он спивается. Интеллигентствующие будут при этом еще разглагольствовать, задавая вековечные, чисто русские вопросы: кто виноват и что делать? Существует целая система оправдания социального непротиводействия от средневековой мудрости: «Питие на Руси есть веселием», до более современной и более упаднической: «Плетью обуха не перешибешь». Философия непротивления злу насилием, сформулированная великим гуманистом Львом Толстым и осмеянная Лениным с точки зрения тактических революционных интересов, объективно выражает важнейшую русскую сущность: терпеть, терпеть, терпеть. Надежда на «авось» — куда судьба вывезет, — и мечта о любом добром царе — вековечная последняя соломинка, причудливо переплетаясь с традиционной бытовой непритязательностью, формирует такую среду обитания, где индифферентность, пассивность, нестремление к личному успеху, апология соглашательства с властями любого уровня и любых политических установок становятся как бы естественной нормой.
Людям плохо, но они не сопротивляются, не объединяются, молчат, а если говорят, то разговоры эти не несут никакого заряда действия.
Людям еще хуже, но они сами уговаривают себя на непротивление. Они умирают, а по-прежнему уверяют себя в невозможности преодоления тягот.
Кучки политических функционеров — не в счет. Они тоже не борцы, особенно в современном русском обществе. Это, как правило, крикуны, добивающиеся личных привилегий: положения в обществе, материального комфорта, хотя бы минимальной власти над другими. Но они — не народ. Народ — пассивен. Народ в России — исторически нереволюционен. Народ глядит на все, что творилось и творится с ним, и молчит. «Народ безмолвствует» — гениально заметил Пушкин в самом трагическом месте своей поэмы «Борис Годунов». Это не проходная фраза для русской истории. Это — откровение.

2. НЕЖЕЛАНИЕ

Однако вернемся к посылу, что в каждом творении и в каждом отступлении есть предел, невидимая черта, за которой начинается непростительный грех самопредательства.
Эта линия — состояние вновь рожденного человека, ребенка твоего собственного ребенка — применительно к матери и отцу. Детей вообще и детства в целом — применительно к власти и ее лидерам.
Так или иначе, отношения персональной личности или семьи и отношения власти параллельно ответственны, когда речь идет о детях. Семья или хотя бы мать по естественной своей природе оберегает, кормит, обучает ребенка, и эта естественность дарована природой — человек ведет себя ничуть не лучше, чем птица, муравей, собака. Человеческое сообщество отличает от неорганизованной природы именно сознательное отношение к своему настоящему и умение обеспечить свое будущее. В системах этих основополагающих координат — создание условий для матери и семьи, гарантии социального автоматизма, при котором дитя — это оплодотворенная любовь, радость близким и надежда государства. Грубо говоря, взаимосвязь власти и человека состоит в том, чтобы он, этот человек, был способен и хотел родить ребенка, его накормить и обучить, ибо если кошка способна изловить для своего дитяти мышку, то человек должен иметь социальные гарантии для создания семьи и продолжения рода. А значит — нации.
В России все это разрушается. Страна, не знавшая безработицы с 20-х годов, очертя голову, без элементарной экономической подготовки рухнула в эту пучину: сегодня в России миллионы безработных. Те же, кто работает, могут месяцами не получать заработанных денег. Заводы, среди которых больше всего страдают гиганты, отпускают своих работников в бессрочные отпуска, при этом им в лучшем случае выплачивается минимальная зарплата. Чаще всего люди вообще ничего не получают. Таким образом, скрытая безработица охватывает гигантскую страну страшным обручем.
Безотносительно к смене политических ориентиров — чаще всего люди равнодушны к замене слова «коммунизм» на «капитализм», просто уже никто ни во что не верит — российские массы постигло состояние, похожее на коллективную ишемию, — предынфарктное состояние. Описать это можно так: соединение апатии, равнодушия, атрофии с вполне определенным и ярко выраженным ощущением ненависти. Обычно такие состояния можно назвать предвзрывными.
Далее — или всенародный инфаркт, кома, впрочем, не одномоментная, а длительная. Или социальный взрыв. Но я уже сказал о русском непротивлении.
Вообще, оценивая состояние русского общества, именно сейчас, летом 1995 года, я бы использовал расшифровку двух научных терминов.
Первый термин — фрустрация. Он означает специфическую форму разочарования человека, ведущую к потере социальных ориентиров. Применяемый этносоциологами, этот термин вполне определенно описывает именно этническую картину русского — или российского — духовного упадка.
И еще один термин — аномия. Он означает потерю значимости социального одобрения или неодобрения в поступках.
Что такое хорошо и что такое плохо — это не только название поэтического набора детских правил поэта Владимира Маяковского периода становления социализма. Так или иначе ими задается всякий человек на протяжении всей своей жизни, поверяя ими свои мысли и поступки. Однако, если ты вдруг понимаешь, что твои поступки — дурные или возвышенные, — вообще никого не волнуют, что тебе нечего стыдиться за содеянное тобой дурное и нечего гордиться благородными деяниями, когда личность ощущает свою абсолютную невостребованность, а по отношению к себе — полное равнодушие, она сходит с рельсов, она выходит из колеи жизни. Преступление при этом самое очевидное выражение аномии, не все люди, однако, протестуют таким образом, как, впрочем, готовы протестовать вообще.
Они изнывают от неуверенности, от никомуненужности, от бессилия и неумения сопротивляться. Глубочайшее разочарование, неверие не только политическим прокламациям, но вообще ничему — ни доброму, ни злому, утрата смысла существования привели Россию к чудовищному: к невысказанному, но уже зафиксированному жестокой статистикой — к желанию умереть. Точнее, к нежеланию жить. К нежеланию противиться, страдать, бороться, к нежеланию верить в новые идеи и лозунги еще более далекие от правды и подлинности, чем обещания коммунистических пропагандистов, которые, сменив обличье, снова у власти. Все те же, все те же...
Конечно, нация, народ не могут и не должны формулировать свое желание уйти со сцены — обобщать это не дано никому и ничему, кроме разве статистики. А она обронила свой чудовищный вердикт: продолжительность жизни мужчин в России в 1994 году сократилась до 59 лет. Выход на пенсию — в 60 лет, а жизнь длиной в 59! Не правда ли, весьма экономично!
На первое место в статистике смертей, их, если можно так выразиться, «качества», вышли убийства и самоубийства.

3. ПРОЩАНИЕ С БУДУЩИМ

Итак, впервые после мировой войны, в 1993 году — и это продолжилось в 1994 — смертность в России превысила рождаемость. Естественная убыль — это разница между числом родившихся и умерших. Так вот в 1993 году эта убыль составила 750 тысяч человек. Однако сама по себе эта цифра требует пояснений. Ведь, во-первых, в Россию в этом году приехало 436 тысяч беженцев — и не только русских — из бывших союзных республик. В то же время младенцев родилось на 14%, или 226 тысяч меньше. Но и это не все. Из каждой тысячи младенцев 20 умерли. Отравления, несчастные случаи, травмы — это еще многие тысячи. Наконец, дети богатых становятся эмигрантами и вместе с родителями покидают родину. Может быть, самое потрясающее из всей «детской» статистики: число детей-сирот с января 1993 года по январь 1995 года возросло на 115,8 тысяч детей — с 426,2 тысяч до 542. Вот об этом хочу сказать подробнее.
Сиротство в России — извечная печаль, с которой приходилось и мириться, и как-то ее преодолевать. В царские времена в домах призрения жили, как правило, дети погибших родителей, такого свойства сиротство объяснимо и вызывает сострадание и желание помочь. Императорская семья исторически опекала несколько таких заведений, подавая пример приближенным и подданным, меценатство и благотворительность, возглавляемая обычно царицей, укреплялись великими княгинями, женской половиной императорского семейства. Ей следовали многие иные люди, иных сословий — промышленники, банкиры, купцы, чиновники. Просто добрые люди.
Статус сиротства решительно переменился после революции. В гражданскую войну это были жертвы братоубийства, поистине «ничьи дети». Надо отдать должное, Советская власть тех лет одела, накормила, спасла то поколение, приступив, правда, через десяток лет совсем к иному: помещению в детские дома детей «врагов народа». Сиротство создавалось самой властью. Война стала очередной горестной страницей в истории сиротства, и здесь очевиден новый всплеск заботы и интереса нравственного свойства. Чем ближе к нашим дням, тем трагичнее покинутое детство в России.
Сегодня в детских домах почти нет «естественных» сирот, их, по крайней мере, не более 5 процентов. Но огромное число — брошенных своими родителями, как правило, одинокими матерями.
Молодой женщине некуда деть ребенка, родившегося вне брака, иногда сама-то мать еще неустроенный в жизни ребенок. Особенно живуч механизм воспроизводства сиротства. Девочка-сирота, выходя за порог детского дома, хотя и достигает совершеннолетия, но абсолютно не устроена в жизни. Как правило, эти дети — аутсайдеры, в школе учились посредственно, поэтому попадают в профтехучилища, где обучаются, чаще всего, строительным профессиям. Детдомовцы живут в общежитиях, их личные цели примитивны, амбиции — невелики. В них не воспитана ни воля, ни целеустремленность. А главное — никогошеньки в жизни. Родители, чаще всего пьющие, где-то, может быть, и есть, но к ним лучше не искать дороги, это, скорее всего, плохо кончается. Вот в этих общежитиях, по-русски «общагах», девочки быстро становятся жертвами охотников за легкой добычей, беременеют, а потом бросают своих, вновь внебрачных, «незаконных» детей. Мальчики же учатся пить, воровать, их также быстро прибирают к рукам «умные» люди из криминальных кругов.
Генеральная прокуратура России проверила недавно два десятка территорий, краев, областей — чтобы понять, как складывается судьба сирот. 40 процентов выпускников становятся алкоголиками и наркоманами, еще 50 становятся на преступный путь, а 10... кончают жизнь самоубийством.
Эти десять процентов самоубийств совсем молодых людей, мальчиков и девочек, совершенно новая и абсолютно прокурорская строчка статистического отчета. Ни по каким иным ведомствам она не проходит, а жаль. Впрочем, это все так по-советски, несмотря на заверения в жесточайшем антисоветизме: такие цифры слишком колются, а оттого неудобны.
Социальный макияж вообще характерен для власти, рожденной на русской земле, какую бы политическую окраску она ни имела. Главная специфическая черта этого макияжа сегодня — разъединение, размежевание статистики и фактов. И то и другое живут, не соединяясь в единую картину. Никого уже не травмирует сообщение о судьбе ребенка, раненного наемным снайпером в Чечне, равно как не волнует и количество хотя бы сирот из этой же Чечни. До сирот ли, до жутких ли цифр, если сводки с полей сражений выглядят примерно так: бой там-то и там-то, армия потеряла 7(9, 11, 15) убитыми и ранеными, уничтожено 100 (200, 300) чеченских боевиков. Из таким образом выбранных слов возникает подтекст, по которому убитые военные — жертвы, а боевики вроде как нелюди, без роду, без племени, и вовсе уж не граждане Российского государства, о родственниках и детях которых рано или поздно, так или иначе, а придется все же позаботиться.
Пресса России охотно и много пишет о преступности, власти глубокомысленно рассуждают о том, что криминал привязан к демократии накрепко, таковы реалии практики, ибо происходит перераспределение капитала. Смею утверждать, что криминал в России растет прежде всего за счет жуткой прибавки недоученных, недокормленных, недолеченных детей, мозги которым промыть, тем не менее, уже успели, да так, что не труд, не ученье, не честность поперед всего идут, а скорее богатство, достигнутое по телеэталонам — с помощью мордобоя, желательно покрасивше. Парни и мужики при кашемировых пальто, в одночасье ставшие хозяевами жизни, желают видеть вокруг себя свору таких же, как и они, но в кожаных куртках охранников, что и есть ныне в России подлинная табель о рангах. А не ум, образованность, трудолюбие.
Теперь здесь устанавливают мемориальные доски не писателям и не художникам, а славно погибшим в боях за неизвестно чье имущество рэкетирам и ворам в законе. Так что детство, нуждающееся, конечно же, в духовных проводниках и пастырях, особенно детство, обойденное лаской матери, занятой с утра до ночи в битве за пропитание, голодноватое, если не голодное, холодноватое, если не озябшее, сегодня в одиночку рыщет в поисках идеала по плечу.
Меня могут попрекнуть: ну не все же такие! Соглашусь, не все. И вся надежда здесь на русскую провинцию, куда благодаря извечному русскому бедствию — жутким дорогам, несмотря на всевластие «ящика», телевидения, все же добраться злу не так легко и не так просто. Да здравствует провинциальный русский консерватизм, да российское провинциальное же учительство, да библиотекарство, да здравое отцовство-материнство, — если оно еще остается! — да общий добрый мир — хвала ему и честь, и многие другие человечные силы, хотя и сил этих — будем трезвы! — все менее, и все слабее они благодаря повально безумной смене ценностей, когда родимая бабушка с ее мудрыми истинами куда менее значительна, нежели заткнутые в уши пробки с дурацкой, но модной же, модной, отшибающей мозги музыкой, так впечатлительно приближающей молодого недоросля к наисовременнейшей цивилизации.
Болтуны всех мастей, как только видят детей, так тут же указывают им на их место — будущее. Дети наше будущее, да и все! Как легко-то сразу становится, чувствуете? В будущем, мол, они — там, а подтекст таков: зато мы—в настоящем. Отправив в будущее детство вместе с его будущими, а заодно и с нынешними, а потому тутошними проблемами, властители наши говорливые тут же отряхиваются и принимают гордую осанку. О’кей! Все в порядке, дескать, трудно нам, мы все, что в наших силах, сделали, теперь пора бы и нас пожалеть.
Жалеть или взыскивать — с этим время разберется, а неспособность ли, злой ли умысел, немощь ли умственная, когда власть — и общество тоже! — защиту детства на будущее относят, с этим время уже разобралось: это отказ от будущего. Никак не менее!

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

Скажут: субъективная статья. Вон государство сколько денег в детство бухает. Год от году! И программа есть социальная — «Дети России» называется. И матерям там всяким, в том числе одиноким, пособия не забываем. Все так — и не так.
Природа социального единения власти и человека не в том, сколько и каких кусков она, берущая налоги, от этого пирога ему нарежет. Кто бедней, тому больше, кто богаче, тому меньше. Но, во-первых, бедность еще не всегда трудолюбие, а может быть и леность плюс пьянка. А богатство, все же, не всегда эксплуатация, а может, работящесть, и сноровка, и упорство. А во-вторых, и в главных, спасение детства лишь в последнюю, по логике, очередь — функция государства, а в первую — матери, отца, семьи. Но вот дать семье, матери и отцу гарантированное право на защиту детства их любовью, их руками, их кошельком — это первоочередная забота власти.
Я не привел десятки фактов нездоровья детства. Поверьте — детство в России, его настоящее положение, это, без всяких метафор, современная трагедия.
Сокращение, нездоровье, социальная беззащитность, умирание детства — это вымирание нации. Заботиться о больном ребенке нужно и должно, но еще важней позаботиться о том, чтобы он родился здоровым.
Точно так же и в детской политике, которой, увы, нет в России — есть лишь ее отдельные фрагменты.
Один мой японский знакомый, отец троих детей, пожаловался мне, что очень много должен платить за школу — целых 38 процентов своей зарплаты. Да, много. Но ведь ясно и еще одно: эти 38 процентов есть из чего заплатить. У этого человека есть трудности, но нет подавленности. Он готов работать много, еще больше, чтобы одолеть трудности, но у него не возникает ощущения бесполезности борьбы и чувства непротивления злу. Он сопротивляется и, выучив детей, достигнет полного благополучия. Он не жалуется. Он не ждет, когда государство отрежет ему кусок общего пирога, изъятый вначале в виде налога. Он сам себе голова и хозяин. И дети его станут такими же. Он хозяин судьбы, потому что владеет правом и надеждой.
Россия — без будущего? Чудовищная перспектива.