ТЯГОТЫ НОВОГО ВРЕМЕНИ
Отношение к деньгам в России — особый разговор, быть может, даже тема научного изыскания, ведь оно, это отношение, решительно отличается от западного понимания предмета.
Ну, например, в России всегда, а после семи десятилетий советской власти — особенно, деньги не считались главным смыслом жизни и высшим знаком успеха. Отношения людей — да, уважение посторонних — да, семейные узы — да, но деньги... Без денег, конечно, плохо, кто спорит, но деньги несовместимы с чистотой души, покаянием, христианской любовью. Вся русская литература — великолепное зеркало, отражающее народные ценности, и в нем, этом зеркале — трагическая история Раскольникова, принявшего неискупимый грех на душу, в которой нет спора, хороши или дурны деньги, а есть мучительный сюжет о грешной душе, бегущей от самой себя. А все, почитай, многолетнее творчество драматурга Островского, где вечный вопрос: или житейское, впрочем, всегда драматическое и даже трагическое, благополучие, построенное на деньгах, или сочувственное бескорыстие, тоже достаточно драматичное, но по крайней мере — имеющее душеспасительный исход.
Палиатива — честное богатство, служащее добру, я что-то не могу припомнить в истории классической российской словесности, ведь деньги, по ней, почти всегда грязны и приносят беды.
Впрочем, эта тема очень ярко прочерчена и в мировой литературе — вспомним хотя бы семейный клан Форсайтов Голсуорси или финансовую эпопею Драйзера, не говоря уж о Бальзаке. Его Гобсек — не просто блистательный литературный образ, но всемирный символ скаредности.
Конечно, в России дореволюционной существовали легендарные примеры меценатства — ну хотя бы просветитель и коллекционер Третьяков, благодаря которому русское искусство не погибло на антресолях обедневших художников, а собрано в галерею, достойную своих творцов. Было и иное: православные храмы, построенные на кружечные гроши — народные копейки, пожертвованные для строительства, дома инвалидов и приюты, организуемые и действовавшие на деньги Булычевых, Демидовых, Морозовых. Народ принимал это как благую милостыню, приходящую сверху вниз, и, надо полагать, только смиренные душой относились к этому как к благодати. Ведь социальное неравенство всегда ставит людей относительно присутствия или отсутствия хотя бы незначительных, но собственных средств — вниз или вверх от этой планки, и нижестоящий — немощный ли, неспособный ли, пьянствующий ли, социально ли ограниченный (не по своей, ясное дело, вине) всегда позавидует стоящему поверх.
Зависть вообще одно из самых вечных чувствований, потрясающе бессмертное качество, движущее злобу, ненависть, нетерпение, вражду. И не надо наивно полагать, будто зависть бедных справедливо благородное свойство, символ сопротивления и революционности. Лозунги, вроде бандитского «грабь награбленное», оправдывающие аморальность открытого отнятия одними у других, приводили ведь только к разрушению ценностей национальных, к всеобщей уравниловке, обеднению государства. А о таких достоинствах, как агрессивность, беспощадность, вандализм — спутниках утверждения материального равенства, и говорить не стоит.
Так что появление в Советском Союзе и существование в новой России общественного, а это значит публичного, всем открытого фонда благотворительного назначения, вовсе не простецкая, элементарная, всем очевидная затея, а дело, ежели не спорное, то вызывающее сомнения, подозрительность, желание проверить, там ли эти деньги лежат и туда ли тратятся. При этом вовсе не обязательно быть жертвователем, или, как говорят на Западе, донором, что дает безусловное право ответа на запрос, куда истрачено пожертвование, — можно ведь не дав ни рубля, просто так, только чтоб шума было побольше, прокричать черт знает что, ибо этот шумливый эффект в виде навета имеет все-таки вполне определенный практический эффект: он позволяет критику, под видом поиска справедливости и демонстрации видимой честности, уйти от личного вспомоществования, иначе говоря, не помочь, доказав при этом, хотя бы самому себе, что его неучастие, непомощь, недобросердечие равны благому поступку.
Этот синдром освобождения себя от вполне очевидной возможности помочь другому под предлогом подозрительности, еще долго и уверенно будет жить в России, может быть, он вообще бессмертен. Эгоизм, в том числе, социальный, вечное человеческое качество, и мало кто приходит к высотам духовной этики, по которой дать — приятнее, важнее, значительнее, чем взять. Бесспорная истина — дающий страждущему чувствует себя лучше, чем берущий, увы, недоступна слишком уж многим, и, кстати, чем беднее человек, тем легче он отдает. Не мной, увы, это замечено, и не в наши времена.
С первых же часов и дней существования счета фонда, который я открыл в сентябре 1987 года, положив на него свою первую личную тысячу рублей, я с удивлением обнаружил, что охотнее всего помогают нам и доверчивее всего относятся — именно бедные, неимущие люди. Едва ли не каждый день мы получали огромные почтовые крафт-мешки с корешками почтовых переводов на 5, 10, 100 рублей — от пенсионеров и пионеров, от мужчин и женщин, от настоятеля далекого храма или сотрудника Богом забытого ЖЭКа... Это были маленькие, но ведь и тогда никому не лишние деньги, и этих переводов было превеликое множество. Оправдывалась моя, если можно так выразиться, экономическая мечта: если многие дадут понемногу, можно помочь многим. Формула эта, практически подкрепленная в первые годы жизни фонда, теоретически действенна и поныне, когда один рубль не имеет цены, на него ничего не купишь, равно как не станет состоятельнее даже самый несостоятельный человек, пожертвовав другому, другим. Тридцать рублей в месяц, то есть по одному рублю — всего-то — в день! Но ведь нас — в усеченной стране — по прежнему 150 миллионов. Вычтем 50 миллионов — младенцев, больных, совсем уж неимущих. Сто миллионов, и если бы каждый не забывал бросать в общественную копилку всего один ничтожный рубль каждый день — ох, сколько же и какой помощи могли бы дождаться, к примеру, маленькие и невинные жертвы чеченской междуусобицы или даже все дети-инвалиды, все дети-сироты...
Пустая мечта, маниловщина? Безусловно — в обстоятельствах, когда государство полностью утратило вкус — несмотря на словесные декларации — к идее гражданского общества, к чувству взаимной выручки, которое в рыночных обстоятельствах, предложенных сверху, особливо с нарастающей активностью надобно бы поддерживать и развивать в разваливающемся обществе. Разве же не утверждает идея взаимовыручки и самоспасения шуваловскую еще мысль о спасении народа, которую без устали повторяет искренний русский заботник Александр Исаевич Солженицын?
Однако продолжим новейшую историю Детского фонда, которая есть свидетельство не только открытых, но и закрытых сердец, тех, кто еще долго не поймет и не примет возможности благотворительности не как разовых частных подаяний с немедленным требованием общественных восторгов, но как дела серьезного, долгосрочного, внедряемого в сознание нации, то есть народа, в той же степени, как и в сознание государства, то есть власти. Она, эта власть, напоминает мне заплутавшего в потемках человека. Отыскивая выход, эта сила не видит дверей, широко распахнутых и светлых. Ссылаясь на ответ других, в этом ответе власть отыскивает не объективные закономерности развития, а ценности, удобные ей в каждый конкретный момент, урезая целостную картину.
Ежели обращать внимание на главные российские реалии 1997 года, для власти нет ничего важнее пополнения бюджета за счет налогов. Избрав для себя это верховной доктриной, она не желает ссылаться на полезную западную, в частности, американскую практику, по которой любые средства, передаваемые на благотворительность, освобождаются от налогов. Гражданское общество — а я уже рассказывал про образцовый пример почетного иностранного члена Детского фонда Курта Вейсхаупта — обретает мощный экономический фундамент и создает социальные, культурные, образовательные ценности за счет этих средств и своей доброй воли, что ведь, если говорить всерьез, и есть главный признак демократии.
Эти достаточно обширные рассуждения не есть отвлечение от главной темы, напротив. Без них нельзя понять сущность благотворительности в России, практику жизнедеятельности Детского фонда, отношения с властями разного окраса, но, зачастую, единой сущности.
В конечном счете, цивилизованность отношений любой власти с гражданской, то есть с инициативной частью общества, и есть свидетельство зрелости этой власти. Россия, в силу обстоятельств многих десятилетий своей новейшей истории, изрядно подустала от полицейских методов обращения с ней, ведь под словом «Россия» мы имеем право разуметь не только государство, чиновников, сменяющих друг друга, инструменты власти, вроде милиции, суда, прокуратуры, но и прежде всего — людей, граждан страны, как это ни удивительно, способных сотворить много добрых, благих дел, а не одних только преступлений, на что и рассчитаны органы подавления, следствия, контроля. Увы, но государство не придумало органов поощрения — однако инструментов подавления хоть отбавляй!
Итак, еще при Горбачеве, которому, как вполне очевидно, я был благодарен за первоначальную поддержку, — без нее возникновение фонда было бы немыслимо, — на нас обрушился удар. Явились вдруг молодцы из КРУ (контрольно-ревизионное управление) Министерства финансов и начали рыться в бумагах. Я, естественно, не возражал, полагая наивно, что это помощь Фонду. Однако сомнения явились буквально через несколько дней. Во-первых, затрапезного вида неопрятный парень, руководитель бригады, при встречах пер мне явную несусветицу, объясняя, на что мы можем, а на что не можем тратить деньги, — это-то его явно не касалось, мы же общественная, самостоятельная организация и нам самим нашим уставом дано определять, как и во что вкладывать средства (речь шла, в частности, о том, что детям-сиротам надо помогать только через интернатные заведения, а детям-инвалидам вообще помогать не следует). В общем, нес этот малоразвитый, но активно проинструктированный малый чушь, да только чушь эта происходила от государственного органа. И это была чушь вторая. У общественной организации есть своя ревизионная комиссия. Государство, слов нет, имеет право контроля над средствами общественной организации, но не над всеми, а лишь над теми, что от государственных же органов и пришли. Однако таких средств Детский фонд не получал. А контролеры явились. Это было явным нонсенсом, но вполне логичным продолжением тоталитарности, всевластия государства во всех сферах жизни. В том числе, и общественной.
Я очень скоро понял, что «нечаянная радость» в форме неопрятных проверяльщиков — чей-то политический заказ. Чей — я предполагаю. Имена знаю. Но доказать это никогда не смогу по очень простой причине. Дело в том, что при любой власти — генсеке или президенте, у лица, занимающего трон, всегда есть приближенные. Порядочность этих приближенных по сути своей, или, как нынче принято говорить, по определению, дело почти невероятное. Понятно, что советник — это специальность, требующая высокой квалификации в профессиональных делах, скажем, в авиационном конструировании. Но какая квалификация или порядочность требуются в оценке политической или общественной фигуры? Даже в достаточно объективных, но движущихся сферах, как культура, литература, черное можно спокойно выдать за белое и наоборот. Искусство придворного наушничества на Руси имеет давние исторические корни и тянется аж с боярских времен — уж по крайней мере.
Есть эти наушники и теперь. Будут всегда. Были они и у Михаила Сергеевича, человека, как я теперь понимаю, весьма многоликого и многообразного.
Короче, осознав, что Минфин исполняет чей-то тайный заказ, я обратился к Рыжкову. Помню наш разговор на троих в переходе из Кремля к Дворцу съездов — третьим был тогдашний министр финансов Валентин Сергеевич Павлов. Вопрос ему задал при свидетеле, то есть при мне, его прямой шеф, и то, что шеф, председатель Совета Министров ничего не знал, было явной некорректностью по отношению к нему. Павлову должно было оправдаться. Он сдал карту. Не назвав фамилии, обозначил: «Николай Иванович! Это прямое поручение. По телефону!»
Выяснять подробности было бессмысленно. Демократ Горбачев оставался генсеком, когда это было ему нужно. Но корона демократа уже отражала иной свет, хотел он того или нет. В записке, которую подготовило КРУ, были и дельные замечания, спору нет. Теперь-то, наработав опыт хозяйственного свойства, я, журналист по образованию, могу утверждать, что даже в самой идеальной бухгалтерии можно найти частные недостатки и сделать нужные замечания. Знаю это — но уже по другому опыту, — что из мухи легко можно сделать слона.
Но в ту пору у Фонда уже были и свои козыри: пять депутатов в Верховном Совете. Прочитав записку КРУ, полную передержек и домыслов, инвектив и замечаний, к которым Минфин отношения по природе своей иметь не мог, мы собрали расширенное заседание Президиума Фонда. Пригласили Народный контроль, вызвали заместителя министра финансов (министра не нашли). Записку КРУ обсудили, оценили ее как документ некомпетентный, нечистый, по духу — старорежимный, подразумевая под этим способность власти оболгать, оболванить, оклеветать здоровые общественные силы.
И тут же подписали два письма — Горбачеву и Рыжкову. С одинаковой просьбой — оградить Фонд от навета и позора.
Но дело было сделано. По-черному, грубо исполненный заказ тем не менее был выполнен. Горбачевские наушники и, похоже, он сам, дали команду вечно послушным средствам массовой информации — что поделаешь, вторая древнейшая профессия, увы, и я по образованию причастен к ней, — дискредитировать Фонд. Записку КРУшных наемников напечатала московская строительная газетенка. Один за другим, то один, то другой публичный пес читал нам нотации и морали.
Технология дискредитации включает в себя и прямое предательство. Два сотрудника Фонда — мальчишки, едва начинавшие жить, объявили голодовку. Цель весьма туманная. Смысл — отрицание помощи государству. Но что за помощь-то? Да помощь детским домам, к примеру. В их представлении Фонд должен был помогать напрямую детям, например, выпускникам детских домов. Однако спорить с этим было бы глупо. Я первым заговорил об этом, я — а не кто-то другой — добился двух правительственных постановлений по сиротству, где, среди прочего, были — и действовали в ту пору — положения о небывалой доселе помощи выпускникам.
Самое поразительное и, по-моему, чисто российское, сугубо национальное положение — положение без вины виноватого. Что может быть унизительнее, нежели положение оправдывающегося без совершенного греха? Что может быть оскорбительнее, чем внимать дилетантам, несущим полную ерунду и доказывающим давно доказанное? И в какой форме? В форме голодовки!
Я ни минуты не сомневался ни тогда, не сомневаюсь и теперь, что акция столь непомерного, неадекватного прессинга была организована. Не исключено, что два наших тогдашних сотрудника, которых потом ретивые писаки причислили к племени жирафов, — надо же, какие удивительные привозные образы ничтоже сумняшеся прописала в России мнимодемократическая импортная идеология — дескать, шеей своей они превзошли меня, никак не иначе — да если только шеей, пожалуйста, милые, дай вам Господь длинных шей, ими ведь вертеть легче, — словом, длинношеяя пара, не сомневаюсь в том, сработала на заказ и заказ исполнила.
Создавали мы комиссию, давали слово протестантам на пленуме, защищали достоинство Фонда от его энергичных, но недалеких предателей — Господи, как далеко это и мелко — где те ратоборцы, что они сделали, кому помогли? Помогли ли? Об этом история умалчивает. О том, что нанесли урон Детскому фонду, и, прежде всего, моральный, — скромная история Фонда помнит, и, конечно же, без какой-нибудь благодарности.
Построить что-нибудь свое очень трудно, разрушать же построенное не тобой — легко. Толпа обывателей собирается механически, когда чугунной «бабой», привязанной к канату, разрушают стены дома. Но никогда не увидишь толпы, стоящей перед каменщиком, который тихо и глазу невидимо возводит стены нового дома.
Говоря откровенно, вспоминать страницы истории Детского фонда, измазанные чужой и недоброй рукой тех, кто, как принято, увы, это на Руси, ничего сам сделать не может, зато мастер поучать да покрикивать, — малое удовольствие. И вовсе не потому, что это разбор ошибок. Разбору был бы благодарен, потому что это не что иное, как форма помощи.
Писать о гадостях, вспоминать предательства и директивные наскоки противно душе потому, что это было всегда временем остановок. Твои — да и не только твои — силы и время уходили не на то, чтобы придумать и осуществить новую помощь, а на то, чтобы защититься, отбиться, может быть, даже отступить назад.
Я далек от наивной надежды, что времена наскоков на Фонд позади. Просто кто-то уверен, что Фонд сломлен, что он уже не мешает, что его ресурсы исчерпаны. Что ж, этот кто-то во многом прав.
Дискредитация общественных движений и организаций, подразумевавшая, прежде всего, борьбу с компартией, смела в одну кучу все и всех. Надеюсь, никто не станет спорить с тем неопровержимым фактом, что у власти сегодня нет ни одного общественного партнера, который бы поддерживался публично, кроме, разве что, церкви, — но это другое дело и другая система.
Выплескивая прошлое, государство сделало серьезную ошибку, не создав, к примеру, новых детских и молодежных организаций и не поддержав их формирование. Этим невмешательством власть создала открытую угрозу обществу. К ее ошибкам я отношу неподдержку благотворительных общественных движений, ибо они объективно не могут не помогать страждущим, а это значит — власти.
О времени настоящем писать всегда трудно, потому что в пишущем борются два начала. Литератору надо выговориться, выплеснуть боль и обиду — не за себя, а за тех, кому жить все труднее. Лидеру общественного дела требуется сдержать себя, чтобы привести свои намерения к максимальной результативности. Но, самое, главное, исповедуя идеи вспомоществования всем страждущим — а речь всегда идет о детях, — Детский фонд, как и Красный Крест, должен помогать нуждающимся по обе стороны баррикад. Вот уж когда нужна порой даже бесстрастная выдержка.
У Фонда есть формула, выработанная практикой: ребенок в беде вненационален и надсуверенен. Действительно, если ребенок ранен, кричит от боли и сама жизнь его зависит от умения хирурга, разве важно жертве, на каком языке говорит его спаситель, какую веру он исповедует?
Могут ли быть разочарования на этом пути? Еще какие! Вспомним хотя бы убийство в Чечне врачей и медсестер Международного Красного Креста. Их убили ночью, спящими. Весть об этом убийстве облетела мир как потрясающее попрание идей доброты и спасения. Красный Крест покинул Чечню. В эти же самые дни два десятка детей, раненных в Чечне и вошедших в программу Детского фонда «Фронтовые дети Чечни», отдыхали в Норвегии. Дети были разных национальностей и психологических уровней, но двое-трое из них вовсю орали чеченские песни с угрозами русским. Как поступать организации, помогающей этим детям? Наверное, все-таки единственно возможным способом для взрослых, имеющих дело с детьми, — продолжать помогать. Придет время — поймут. А не поймут, это вовсе не значит, что помощь надо осудить и отменить вообще — как инструмент человеческих взаимоотношений. Ведь не прекратит же свою работу в мире Международный Красный Крест после трагедии в Чечне.
Еще один трудно понимаемый принцип. По своей природе Детский фонд находится на стороне слабых, а не сильных, на стороне больных, страждущих, неимущих. Имущие и сытые не есть среда, которой помогают. Они сами должны быть донорами, теми, кто помогает.
Ясно, что защищая и представляя интересы нуждающихся, благотворительный Фонд волей-неволей становится в какой-то мере антагонистом власти.
Впрочем, идеальное место благотворительной организации совсем не такое. При широком понимании гуманитарных целей власть разных уровней очень легко может осознать, что общественный фонд — не антагонист, а разумный представитель вполне объективных интересов, а что касается взаимоотношений с властью, то ее помощник.
Социальные государственные программы — это часть бюджета, а вовсе не благодеяние любой власти, благотворительная же помощь, объединенная Фондом, — всегда прибавка к основному блюду, а если вспомнить американский — очень даже рассчитанный! — масштаб, то даже и третий сектор экономики, оцениваемый аж в 300 миллиардов долларов ежегодно!
Увы, Президент и Правительство мало интересуются действующими в России общественными организациями — и это плохо.
Имевшие свое полезное представительство в самом демократичном, самом представительном, — но и самом последнем, — законодательном органе Советского Союза — Съезде народных депутатов и его Верховном Совете — теперь они никак не представлены в Думе. Имевшие прежде право законодательной инициативы, по новой Конституции они такого права лишились. Заметим при этом: в стране всего четыре фонда, имеющих федеральный характер, — древнейший Фонд мира, Фонд культуры, Детский фонд и Фонд милосердия и здоровья — называю их в порядке учреждения. Рядом с ними существуют сотни, если не тысячи, торопливо создаваемых фондов и фондиков — часто со смутными целями, ведь по российским законам десятка человек достаточно, чтобы не то что фонд учредить, а политическую партию: в этой мутной водице какой только живности не плещется. Но ведь пирог-то, или, точнее, кусок хлеба, один для всех. Чем больше стоящих у пирога, тем меньше доля, выпадающая каждому, если даже куском этим кто-то согласен поделиться. Таким образом, серьезные и сильные программы, да еще и рассчитанные на всю Россию, экономически бессильны. Неужели это и есть демократия: тысячи безденежных, зато юридически самостоятельных благотворительных организаций?
Вполне естественно, чем больше просителей, тем меньше у них прав. Наш Фонд, к примеру, облагается всеми мыслимыми налогами как какая-то коммерческая структура, хотя поначалу имел всевозможные привилегии. Чем же кончилось? Под давлением таможенных налогов мы отказались от гуманитарной помощи в виде, например, медицинского оборудования. Очень сдерживает этот налог нашу программу «Глухие дети», в результате осуществления которой уже около 11 000 глухих детей бесплатно получили слуховые аппараты.
Закон о благотворительности, сочиненный Думой, носит «проамериканский» характер в полном отсутствии американской же свободы от налогов в случае передачи прибыли благотворительным фондам. Внесена чудовищная путаница, благодаря которой у фондов такого рода не осталось вообще никаких прав, кроме диспетчерских, да еще юридически ограниченных до невозможных пределов. Закон этот по существу покончил с благотворительностью в России — разумные же предложения практиков отвергнуты с порога.
Прежде — и это вполне разумно — главными героями благотворительных структур были сильные банки. Теперь многие из них предпочли создать карманные фонды, которые закупают, скажем, произведения искусства для самих же банков, — и это называется культурной благотворительностью.
О том же, чтобы разрешать передавать любые, а не ограниченные суммы, на целевые или общие программы благотворительных фондов — хотя бы федеральных! — вычитая их из средств, подлежащих налогообложению, как это делается в Америке, вообще речи нет.
Плюс фон: падающее хозяйство, умирающие производители, миллионы людей, не получающих зарплату месяцами. Какая уж тут помощь другим! Быть бы самим живу!
Как же существует Фонд? Ведь было сказано: фонд — это средства и управление ими. Но такова идеальная схема. К своему десятилетию Фонд подходит некоммерческой структурой, организующей складчину.
Сброситься — и прежде всего административным, коммерческим, банковским структурам — мы предлагаем на программы, имеющие стопроцентную отчетность: «Глухие дети», «Д. Д. — детский диабет», «Фронтовые дети Чечни», «Детский церебральный паралич», «Дар жизни» (операции в США на открытом сердце детям с врожденными его пороками) — таких программ общероссийского значения десять-двенадцать. Некоторые из них постоянны и активны, другие временами замирают, как бы консервируются, но при определенных обстоятельствах оживают вновь. Местные организации Фонда, имеющие юридическую самостоятельность, как правило, участвуют во всех или большинстве общероссийских программ, но, в зависимости от «домашней» ситуации, вполне вольны учреждать и свои, как например, Ярославское отделение имеет областную программу «Детский туберкулез», а Волгоградское — свой реабилитационный детский центр, где работают тридцать медиков.
Слово «складчина» в общем-то имеет более строгие формы выражения — соучредительство, договорные отношения, социальные инвестиции, благотворительные проекты.
В свое время Детский фонд первый из общественных организаций громко заговорил о проблемах детской онкологии. Вместе с академиком Н. Н. Трапезниковым я направил еще правительству СССР предложение о строительстве Института детской онкологии, который мы тут же и учредили с тогда еще Всесоюзным онкологическим центром. Мы оплатили работу художников-дизайнеров и раскрасили стены детского отделения жизнерадостными картинками, построили с помощью студентов из Иваново во дворе центра детский городок, оснастили отделение библиотеками и телевизорами. Даже некоторое время — пока было по карману — приплачивали медсестрам, нянечкам, врачам. Позже, когда у нашего Фонда возникли финансовые трудности, врачи образовали самостоятельный Фонд детской онкологии, а нас исключили из состава всего двоих учредителей Института детской онкологии — к тому времени он стал российским. Что ж, желаю и фонду этому, и институту попутного ветра, хотя глубоко убежден, что детская онкология — безусловная и безоговорочная ответственность государственного бюджета.
Несколько лет назад Детский фонд создал, заключив договор, центр «Нежность» — вместе с московской Морозовской больницей. Центр этот — сугубо медицинский, работает в нем профессиональный персонал, но рассчитан он на младенцев-сирот. Их привозят сюда прямо из родильных домов — Москва ведь могучий перекресток, чего и кого здесь только не бросают; вот и маленьких людей тоже — так что надо кому-то позаботиться и о них. Больница же не все может, да и должна: лечить — это ее обязательство, а вот стены сделать нарядными, купить домашние кровати, оснастить оборудованием, на которое средств нет, — все это делает Детский фонд, вкладывая в «Нежность» очень даже солидные средства. Так что эта складчина в пользу детей — из кармана Фонда.
Бывает складчина, когда Фонд убеждает, — но сначала находит! — сильного партнера вложить свои средства в важную программу. К примеру, программа «Глухие дети» предназначена для каждого ребенка-инвалида по слуху персонально. Прежде чем купить слуховой аппарат, мы получаем аудиограмму — своеобразный медицинский документ, что-то вроде паспорта слуховых возможностей именно этой девочки, именно этого мальчика. Таким образом наши вложения — и убеждение участвовать в этом взносе другого — вполне предметны и совершенно адресны.
Председателем Попечительского совета программы «Фронтовые дети Чечни» стал певец Иосиф Кобзон, и, может быть, работа программы особенно показательна в том смысле, что человек, дающий средства на программу, сам же расходы эти и контролирует. Главное, чего нам удалось здесь добиться, так это общественной защиты — и представительства! — безгласных детей-инвалидов, ставших жертвами чеченских событий. Те же ребятишки, для кого нам удалось собрать определенную нами большую, в 100 миллионов рублей, сумму, имеют от Фонда регулярную помощь, во много крат превышающую государственную пенсию по инвалидности.
Дети, пострадавшие в Чечне, конечно же, не только ставшие инвалидами. Среди беженцев, ушедших оттуда, десятки и сотни тысяч детей, и эта проблема пока не нашла у государства адекватной ее тяготам помощи. Похоже, и не найдет. Так почему хотя бы в таком деле не соединить возможности бюджета, благотворительности и, может быть даже, иностранных заимствований: речь идет о преодолении гигантских по масштабу трудностей, носящих и социальный, и политический характер.
Мне порой кажется, что социальная тема в государстве относится к наиболее эклектично, случайно, бессистемно понимаемых. Даже в названии министерств — сперва социальное обеспечение, потом социальная защита и, наконец, социальная политика, — человеку с общественным слухом слышится поначалу иждивенчество социализма, далее — популизм ниспровергателей и амбициозность мнимого реформаторства. Если же забуриться глубже, станет вполне очевидным отсутствие какой бы то ни было научности, основательности в проведении этой самой социальной политики, сама реальность которой уже давно под вопросом.
Почему, к примеру, общество не владеет соотношениями, — хотя бы в денежном выражении, — работающей части населения и иждивенцев: пенсионеров, детей, инвалидов? То есть сколько неработающих граждан могут прокормить работающие члены семьи? И какую долю потребностей иждивенцев, исходя не из минимума, а из среднего достатка, покрывают заработки трудящихся членов семьи? Какую покрывает пенсия?
Нам все время талдычат про пенсии и зарплату бюджетников, упирая на пополнение бюджета налогами, которые должны платить все работающие граждане и предприятия, но ничего не говорится о других способах пополнения бюджета. Отчего так робко и смутно толкуют о монополии на производство и торговлю водкой? Отпустили, а теперь вернуть не могут? Но ведь известно, что это в законопослушной стране, да к тому же такой пьющей, как Россия, — процентов 40 всего бюджета. Где же они, эти пьяные, но так нужные трезвым проценты? Запудрили народу все мозги разговорами о естественных монополиях — вот, «Газпром» налоги не платит. А зачем ему их вообще платить, когда газ — это национальное достояние всей страны, а не только «газовых» акционеров, пусть даже контрольным пакетом владеет государство. Оно не владеть должно, а национализировать все сырьевые — и вообще все монопольные хозяйство страны, и прибыль — всю прибыль! — подконтрольно получать в бюджет. А не налоги и доходы по своим акциям — впрочем, есть ли они вообще, какова их сумма в бюджете?
Социальная политика должна строиться по принципу достаточности, а не остаточности. Что приносит — не детям, это-то очевидно, — а самому Президенту, кроме срама, президентская программа «Дети России», где запланированы просто смешные бюджетные ассигнования для малого числа сирот, инвалидов, беженцев, но средства эти хронически недодаются? Не скрою, меня поразил вопрос одного высокого совещания, где обсуждалась проблема — просить или не просить статус президентской этой программе. «Если этого статуса не будет, финансирование пойдет еще хуже!» Вот логика страдальцев детского дела, которые, похоже, не могут, не в состоянии или не допущены разъяснить реальное — угрожающее всей нации — положение детей в России.
Впрочем, может быть, я опять наивен. Ведь ежегодный доклад «Положение детей в России», который готовит научно-исследовательский Институт детства Российского детского фонда, нынче носит статус государственного и предъявляется обществу уже не от имени Фонда, но правительства! Значит, должны, обязаны знать о нем власти предержащие. А знают — так должны действовать. А действуют, так должны иметь союзников.
Увы! Слова благие, дела весьма робкие.
Впрочем, переакцентировка власти из центра на места, теоретически — благая, практически по многим параметрам и в большинстве территорий — смутная, экономически зыбкая, до конца не разграниченная, все же порой внушает некоторую надежду. Выражается она в том, что губернаторы — увы, не все! — ближе, чем Кремль и Старая площадь знающие людские беды, с готовностью, — правда, ограниченной, но это-то хотя бы понятно! — откликаются на предложения Фонда поддержать программы, обращенные в пользу детей их избирателей.
Политическая целесообразность — для политика любых убеждений — здесь очевидна: помочь детям это значит не только собрать голоса, но и подчеркнуть свою профессиональную зрелость. Административная целесообразность ясна, как яйцо: океан социальных проблем все равно не выхлебаешь, так стоит сделать хотя бы что-то — заметное и гуманное, к тому же вместо того, чтобы страждущие без конца обращались к тебе, можно послать их в местный фонд, при условии, что власть поддержала при этом Фонд и отправляет людей не в закрытые двери, а туда, где ждут и реально помогут тем же глухим детям.
Наконец, в нашу жизнь активно вторглось такое западное понятие, как «паблик релейшен» — общественная репутация. Репутация, формируемая перед телекамерой и созидаемая благими обещаниями, отходит в недавнее, но прошлое. Нужны доказательства делами. Не один, и не два губернатора, поддержав наши программы «Глухие дети» и «Д. Д. — детский диабет», с удовольствием вручили слуховые аппараты и глюкометры маленьким инвалидам.
Это ведь еще и хорошая форточка в сердце любого администратора — воздух благодарности нужен каждому, независимо от места в обществе. Впрочем, по моим-то личным убеждениям, — чем крупнее личность, тем больше нуждается она в таких действиях и решениях, тем необходимее ей атмосфера нравственных ценностей, которая, в сущности, и есть единственный верный ориентир любой политики.
Конечно, что-то зависит от Фонда, я не говорю — многое. Увы, власть разных уровней привыкла видеть в обращениях к ней не предложения о взаимной помощи, не призыв к социальному и этическому партнерству, а вечные просьбы. Но если организация в защиту детства просит помочь детям и предлагает сотрудничество, разве это действие не в пользу общества?
Я уж не говорю о том, что министерства и ведомства в России, которых расплодилось превеликое множество, вновь, как в самые застойные времена советской власти, — а генетическая память вековечного чиновничества бессмертна, — почувствовали себя начальниками как над народом, так и над обществом. Феномен бабы, вечно наступающей на одни и те же грабли, повторяется снова и снова. Чиновник — старый или молодой, только дорвавшийся до власти, — всегда будет торчать между государством и обществом, явно мешая обществу и вполне дискредитируя государство, однако мешая слиянию одного с другим, ибо тогда оно утратит материальную — да и всю прочую — власть.
Итак, Фонд что-то может. Особенно на местах, где легче подойти к людям, обладающим одновременно и властью, и средствами. Так, впрочем, сейчас и происходит. Централизованно выработанные, программы Фонда осуществляются в территориях.
Похоже, к пятнадцатилетию своего существования Детский фонд просто стал ближе к земле, выходит, и к детям.
Я всегда говорил и писал, что Детский фонд действует не в пользу всех, а страдающих детей. Даже программу «Юные таланты», которая предназначена для талантливых детей, мы ориентируем не на суперталанты, готовые к экспорту за кордон, а на талантливых, но попавших в беду детей. Когда-то мы вручили нашу стипендию «Мы верим в тебя» талантливому музыканту Саше Посикеру, родители которого погибли в автомобильной катастрофе. Воспитывала Сашу бабушка. Потом и она умерла. Все эти годы Саша получал нашу небольшую стипендию. И вот он пришел к нам специально для того, чтобы поблагодарить, а от денег отказался. Он вырос и, хотя пока совсем одинок, уже состоялся как профессиональный музыкант, хорошо зарабатывает. Мы верили в него, а он в себя. И удача его не оставила.
Таких примеров Фонд может привести сотни и тысячи, ведь стипендиатов у нас именно столько...