ВВЕДЕНИЕ В АПОКАЛИПСИС

Книга, которую Вы взяли в руки, не предназначена для чтения в обыкновенном, так сказать, обыденном смысле. Это вовсе не беллетристика, читаемая с увлечением, основанным на захватывающем сюжете. Сюжет здесь определенно прост и как бы умышленно тягуч. Собственно литературное движение повести Дёрдя Конрада «Тяжелый день» как бы преднамеренно медленно, без конца прерывается авторскими отступлениями, вроде бы не имеющими никакого отношения к ходу дела.
А это, по сути, действительно дело — почти уголовное и в то же время без признаков детектива или попытки литературно-законодательного разбирательства. Вообще, автор совершенно не увлечен поиском внешней вины, как, впрочем, не стремится к поиску конкретных виноватых. Вся жизнь наша — вина, вина перед ребенком, зачатым и рожденным в бестолковом смешении страха и вины, безнадежности и надежды.
Нет, это не повесть о ребенке-идиоте, историю которого излагает писатель устами своего героя — чиновника социального ведомства. Вполне определенно и с первых же страниц мы ощущаем тупиковость нашего бытия, где все мы заложники неизвестного завтра. Бессмысленность жизни — вот что такое книга, которую предстоит Вам прочитать. И безнадежность, беспросветность Апокалипсиса, который — не где-то в отдаленном будущем, а среди нас, нами владеет и мы его главные действующие лица, — уже настал.
Дёрдь Конрад не копатель психологических колодцев, а скорее, живописец, напрасно старающийся быть холодно-объективным. Объективности не получается, когда все твои свидетельства посвящены одному: сложению картины всеобщей обреченности.
Еще совсем недавно такое признание было бы для автора окончательным, да, собственно, Д.Конрад и вкусил сполна результаты нормативного мышления, по которым картина, написанная не в радужных, а в черных тонах, определяла автора если не в психиатрическую клинику, то, по крайней мере, в ряд людей, приговоренных к неизданию, непризнанию и нечитанию. Эта повесть написана им в 1969 году, а к нам в страну приходит лишь только сейчас, и при этом нет надежды, что и сейчас эта книга будет принята всеми однозначно, настолько она темна.
Но вот парадокс! Угрюмый взор аналитика все-таки вызывает вдохновенное действие разума, желание переустроить мир во имя того, чтобы так не существовала более человеческая особь, чтобы люди жили по-людски и, когда им бесконечно тяжко, руки милосердия, благотворительности, добра, а не одно лишь холодное соглядатайство государственной машины, возникали рядом.
Мне кажется, что проза Дёрдя Конрада схожа с бессмертными трагическими «Каприччос» Гойи или со странными видениями загадочного живописца средневековья Иеронима Босха. Во всей книге Вы не встретите радостного восклицания, — не то, что оптимистической картины, — и при размышлении начинаешь приходить к мысли, что столь непривычное видение мира и жизни, людей и их взаимоотношений вовсе не антиреалистический нонсенс, а нормальность работы художника совершенно необычного предназначения.
Наверное, должны быть разными все мы — писатели. Точно так же, как разными бывают врачи и их врачебные специализации. Есть медики-косметологи, честь им и хвала за то, что страшное лицо ребенка-урода они способны обратить приветливой и приятной улыбкой. Но есть среди врачей и патологоанатомы, те, кто вскрывает остывший труп, и хотя не всем приятственно смотреть на работу такого свойства и многие из нас падают в обморок от страшной картины разъятой плоти, деяния этих профессионалов необходимы точно так же, как акушеров, первыми принимающих в руки свои человеческую жизнь.
Так вот, Дёрдь Конрад — это патологоанатом. И вряд ли стоит осуждать тех, кто, не выдержав, отбросит эту книгу в сторону. Однако для верного диагноза больной человеческой сути (а суть эта всегда хоть чем-нибудь да больна) книга эта — важное, катализирующее начало, способное заставить не просто задуматься, а сотрястись и, по возможности, осудить себя, исправить жизнь и поступки свои и близких нам людей.
Я думаю, служащий опекунского ведомства (это должность главного героя) понадобился Конраду вовсе не потому, что сам знает обстоятельства такой службы не понаслышке — шесть лет он был инспектором по охране детства и юношества в отделе социального обеспечения одного из районов Будапешта. Нет, вовсе не для этого, вовсе не потому.
Непрестижное лицо в таком бесхитростном звании по самой профессиональной принадлежности имеет отношение к концам нашей жизни — к рождению и к смерти, к покинутым детям и к детям, которые бегут из родного и вполне благополучного дома, к старикам, которые требуют помощи, глухонемой цыганке, как бы обретающейся на обочине жизни, к молоденькой проститутке, сироте, способной на сострадание, в высшей степени человеческое, но живущей по самым примитивным правилам людского «дна».
Человек, зачатый во грехе, во грехе рожденный, окруженный рамкой греховности, в грехе и исчезает — вот тип и портрет, встающий перед нами во всей своей обнаженности, горечи и безнадежности.
Когда-то российская общественность сотрясалась горьковской пьесой «На дне» — то было предреволюционное время, и пьеса эта многие десятилетия рассматривалась в отечественном литературоведении как пример человеческой крайности, созданной невыносимостью социальной несправедливости. Но вот в последней четверти XX века венгерский писатель рисует картину иного социального свойства, и хотя лишь по одной-двум деталям мы можем судить, что дело происходит именно в наши дни и в так называемой социалистической действительности, картина «дна», которая предстает перед нами, во множество крат превосходит трагизм горьковского действия. И жуткая ночлежка, времянка — назовите как угодно! — предстает в нашей жизни, и нет никакого смысла укорять писателя за то, что он не увидел луча света в этом темном царстве людских страданий. Увы, трагизм нашей жизни состоит в том, что она куда страшнее схем, создаваемых литературой.
Я всегда исповедовал, что литература — всякая книга — должна оставлять читающему надежду. Это традиция российской словесности, и я не намерен от нее отказываться в своем деле. Казалось бы, книга Д.Конрада совершенно выпадает из такого представления о предназначенности литературы. Но я горячо поддерживаю и такую безнадежную точку зрения. Не только потому, что все мы, действительно, должны быть разными точно так, как и врачи, но и потому, что природа читающего человека неравнозначна и сотрясение может дать не менее полезный эффект, нежели внушенное книгой чувство надежды.
Сотрясение обещает катарсис, очищение. Для чтения такой книги, как эта, требуется огромная внутренняя, душевная работа. Она не поддается стандартам — принять или оттолкнуть. Нет, такого рода книги требуют долгого размышления, возвращения к иным страницам, рассуждений не с близким или соседом, а с самим собой. Ибо книга эта — на иной, конечно, гражданской основе обращает наше сознание к вечным христианским истинам, библейским сюжетам, к размышлениям о том, соответствует ли наша утилитарно-приниженная действительность самому существу человеческой природы и человеческого бытия.
Апокалипсис — это конец света, конец человеческого бытия. По наивности и простоте многие из нас полагают, что удар этот, конец света, грянет разом, например, с первым разрывом ядерной бомбы в новой, все сметающей войне, или с приходом агрессивно настроенных инопланетян, или с экологической катастрофой такого свойства, что земной шар наш треснет и враз расколется.
Думаю, это заблуждение, и Апокалипсис уже настал. Он внутри нас, он рядом с нами. Он приблизился к нам и нас уничтожит, если мы не сохраним в себе человеческое начало, которое самим только человеком и способно укрепляться.
Но если двое полусумасшедших, бывших когда-то людьми, — и лишенных самоуважения, лишенных человечности произвольно, по чьей-то злой воле, — так вот, если двое сумасшедших или полусумасшедших, живущих скотской жизнью, неведомо во имя чего, зачинают новую жизнь, они неизменно рождают таких вот Ферике, несчастных, вечно неодетых, с телом, покрывшимся шерстью, детей, не нужных никому и никакого милосердного чувства не вызывающих.
Пятилетний мальчик, двое полусумасшедших родителей, которые кончают жизнь самоубийством от бессмысленности этой жизни, являют собой нам вечную укоризну.
Ненужная жизнь, даже такая уродливая, — не есть ли это свидетельство такого состояния межчеловеческих взаимоотношений, такого состояния мира, которое есть не предстоящий, а уже начавшийся, владеющий нами Апокалипсис?
Герой книги, который по своему служебному долгу должен бы защищать ребенка и помогать ему, не способен это сделать сначала в силу чисто первичных, так сказать, организационных обстоятельств — все интернаты для детей такого рода временно закрылись, — а потом и по сути: ни соседи-пенсионеры, ни глухонемая цыганка, ни молоденькая проститутка не готовы принять дитя, покинутое, кажется, самой природой.
Общество? Даже само это слово, само это представление отсутствует в книге Д.Конрада, хотя признаки структуры, которую принято, в конечном счете, называть именно обществом, как будто присутствуют где-то неподалеку, — так вот это общество вполне или совершенно индифферентно к жизням таких, как этот полоумный Ферике. И если чиновник опекунского ведомства со странным характером готов даже (пусть и на время) уйти от своей семьи и жить в этой грязной, убогой комнатушке рядом с малышом, то вовсе не потому, что общество милосердно, а вопреки немилосердности и беспощадности тех сил, которым неприятственно прикасаться к бедам такого свойства.
Конец беспросветен. Нет, не может наш милосердный чиновник спасти и защитить дитя в людском общежитии. Место этому ребенку за забором, в интернате, в стороне от людских взоров, коли столь ненавистны миру язвы людские.
Точно так, как при чтении сцен библейского Апокалипсиса, заплачем же, закрыв эту книгу, от собственного или от общего нашего бессилия, от невозможности помочь всякому, от безнадежности и от чувства безысходности, когда мы вполне осознаем: укрыться от этих бед невозможно.