ЗАЩИТИ И ОХРАНИ

Не я первый, не я последний, но хочу констатировать: увы, в нашем обществе повысился болевой порог. Порог нравственной чувствительности.
Говорят, социологи поставили простенький эксперимент: на оживленном перекрестке без светофоров появлялся слепой человек — в темных очках, с тросточкой. Мимо пробегали сотни прохожих, и только единицы, по расчету — сотые доли процента, замечали беспомощного человека, помогали ему.
Попробуйте проехать днем по улице Горького — раз, другой, третий. Сколько же бросится вам в глаза дряхлых, больных стариков с палочками и даже костылями в одной руке и с сумкой на колесиках в другой. Идут в магазин за хлебом, за молоком — за насущным, без которого никто обойтись не может. Но что же — рядом с этими одинокими нет здоровых, в силах? Нет молодых по соседству? Детей? Куда подевалось славное тимуровское движение, воспитавшее не одно доброе сердце? Неужто тонны макулатуры и металлолома стали значительнее, заметнее, чем судьба одинокого старика, если он не участник, не ветеран, а всего-навсего лишь живой человек?
Или вот такая социальная «мелочь», как «вышедшие в тираж» учителя? Как скоропалительно, поспешно забывает о них наша нравственница-школа! Как недосуг вспомнить о них директорам, любящим читать моральные проповеди набедокурившим ученикам! Как поверхностны, недолговечны интересы педагогических коллективов к своим бывшим наставникам и наставницам! Вот где подлинный-то разрыв между словом и делом, между нравственностью теоретической и практической! И уж вовсе отсутствует детская забота о бывшем, не учившем тебя учителе.
Сейчас много слышится возгласов: что, мол, делать со школой? Приняты документы по реформе, вроде все сделано, а решительных перемен так и нет! Получив повышение зарплаты, школа успокоилась, во всяком случае, качественных перемен или нет вовсе, или прирастают они так скрытно, что их не различишь...
Не берусь отыскивать общие для всякой школы знаменатели, но замечу, что без измененной нравственности, без повышенной чувствительности, без перемен в отношении к ребенку как к личности ничего произойти не должно. Нельзя требовать одоления высот, если сам находишься в духовной низине и тебе не приходит в голову озаботиться таким простым: привести учеников к старому учителю развеять его одиночество — это ли ему не радость! — пробудить в своих детях ощущение нравственных обязательств, морального долга, человечности, укрепив в последующем добрые эти ростки.
Мы знаем, как организовать эстетическое воспитание: это упорные занятия у мольберта, музыкального инструмента, в балетном классе. Мы знаем, к чему вести в физическом воспитании тренинг. И только понятие «нравственное воспитание» чаще всего остается выспренним словосочетанием: мы свели почти на нет возможности упражнения в нравственности.
За исключением мелких бытовых услуг, да и то в рамках семьи, да и то со множеством оговорок, мы сами себя лишили возможности упражнять душу в нравственных поступках.
Практика псевдоморали, где активным, новым по типу двигателем стали материально-блатные отношения «ты — мне, я — тебе», требование материального вознаграждения за каждый шажок, осмеяние бескорыстия, прямое бюрократическое издевательство над самой робкой попыткой общественности изъявить добрую инициативу, яростная неподдержка искренних порывов, запретительство, непоощрение, руководствование постулатом — а что там скажут, за речкой? — объективно наращивали в обществе коэффициент черствости, наращивали болевой порог.
То, что раньше вызывало слезы горечи, теперь стало вызывать циничную усмешку. То, что прежде уязвляло в самое сердце, с некоторых пор оказалось в сфере стыдливого неупоминания. При теоретическом скудоумии бюрократическая практика отталкивала моральные вопросы в задние ряды государственных задач. Финансисты запугивали рублем, точнее его отсутствием, словно моральные вопросы, нравственность — это непродуктивное, невоспроизводящее начало.
Нами руководило запретительство и нежелание знать правду. Самое страшное, об опасности чего предупреждал Ленин в записках и письмах последних лет своей жизни.
А теперь о детях беды, о детдомовцах. Хочу пояснить: предыдущие мои суждения — не умствование задним числом, а выводы, рожденные в борьбе за детские дома, в которой я участвую многие уже теперь годы.
Борьба эта шла мирно. Людей, кто бы открыто выступал против интересов детдомовцев, не было. Больше того, не был я одинок ни дня. Меня поддерживали и поддерживают в Минпросе СССР, в ЦК ВЛКСМ. Комсомол делал немало: возникали студотряды безвозмездного труда, детдомовские смены в «Артеке» и «Орленке», райкомы получили право материальной помощи домам... Раскачивание шло вроде бы по нарастающей, и все же была во всем этом какая-то неуверенность и даже... безнадежность. Минпрос со мной соглашался, составлялись бумаги, уходили куда следует, но ничего или почти ничего не происходило. Во всяком случае, ничего значительного. Как будто кто-то кого-то не решался беспокоить. Травмировать.
Журнал «Смена», который я редактирую, завел постоянную рубрику о детских домах, начал печатать материалы — далеко не всегда острые, тем не менее внимание привлекающие. Меня пригласил к себе один из юных моих руководителей. Сделал внушение. Дескать, заслоняю детскими домами позитивную, оптимистическую жизнь молодежи. Дескать, детские дома — лишь частность. И был до обиды огорчен ответным заявлением, что прекрасно помню не только об обязанностях, но и о правах главного редактора.
Редколлегия журнала, которой я передал «мнение», с ним не согласилась, дело свое мы продолжали, собрав 100 тысяч книг для детских домов, публиковали критические материалы, помогали движению молодой интеллигенции «Творческая молодежь — воспитанникам детских домов», заказали молодому модельеру Егору Зайцеву образцы новой одежды для воспитанников, и мои воспоминания об одном из не самых серьезных «втыков», которые положено получать главным редакторам, вовсе не для того, чтобы тот, кто тогда внушал мне, что я заслоняю, прочитав эти строки, сейчас покраснел, нет.
Мне и самому до сих пор не удалось до конца разобраться—а очень интересно это сделать! — каким образом одни и те же лица, правой рукой поддерживая явно святое дело, левой ему мешают?
Еще до этого рандеву — не очень значительного, но памятного своей мелкостью и недалекостью — я обратился с письмом о проблемах детского дома в ЦК КПСС. Это была довольно объемная записка из сорока пяти пунктов, каждый из которых требовал неотложного разрешения. И в ЦК, и в Совете Министров СССР, куда письмо было передано, отношение оно получило безупречное в подлинно человеческом смысле. По-настоящему встревожило.
Помню, как в Совмине собрали руководителей министерств и ведомств и объявили о том, что предстоит подготовить проект партийно-правительственного постановления. Ясное дело, выступали главы ведомств. Интеллигентные, симпатичные люди, тем более симпатичными они казались мне потому, что, поддерживая мое письмо, прибавляли много новых фактов и положений. А меня не покидала примитивнейшая мысль: милые, но если вы все это знали раньше, то почему молчали? Почему не делали то, что вам положено в силу обыкновенного исполнения служебных обязанностей? Мне потом делали намеки: вам, дескать, легче, вы человек со стороны, писатель, а нам нельзя. Дескать, с писателя что возьмешь?
Ах, сколько же лукавства накопили мы в сфере мнимой субординации, в длинных, протяжных, чрезвычайно корректных пасах «входящих» и «исходящих» бумаг, когда при каждом письме душа бюрократа наполняется чувством исполненного не дела, а ответа, и пока сосед по партии в моральный (а точнее — аморальный) теннис принимает твою подачу, можно заняться подготовкой другой бумаги или же просто перевести дыхание, вполне искренне отвечая обеспокоенным людям по телефону или прямо в лицо: как же, мол, как же! Конечно, конечно! И дело тянется, тянется, тянется, как осенняя паутина, и все стоит, стоит, стоит, и так хорошо, хорошо, хорошо тем, кто приставлен к этим проклятым бумагам, что всех, кто от этих бумаг зависим, охватывает элементарное человеческое бешенство.
Так вот, о чиновном лукавстве.
В январе 1985-го было принято постановление ЦК КПСС и Совета Министров СССР о детских домах. Документ, можно сказать, революционный. Но в какой же борьбе он готовился!
Еще одно совещание в Совмине. Теперь в нем участвуют главные исполнители — заместители министров, которые решают дело, так сказать, полномочные специалисты. Кстати сказать, среди них и те, кто намекал мне, дескать, сами они ничего не могут, не могли.
А тут выясняется: могут, да еще как! Только не в ту сторону!
«Ну что, товарищи, — спрашивает председательствующий, — довольны вы всеми позициями?» Наперебой: «Замечательный проект!» — «Все проблемы решены!» Тогда председательствующий задает вопрос: «А может кто-нибудь из вас ощутить увеличение вашего суточного бюджета на семь копеек?»
В ответ — улыбки, откровенный смех. Только кто это смеется? Представители Минздрава и Минфина, которые предложили увеличить норму питания в доме ребенка не более чем на семь копеек! И с жаром, с серьезными лицами начинают объяснять, как эти семь копеек, собранные в кучу, а потом распределенные на детей, уже в продуктах, резко повышают благосостояние брошенного родителями ребенка.
Тогда во мне эта формула лишь обозначилась, а сейчас, в эти дни, утвердилась окончательно: у нас теперь верхи хотят и низы хотят жить по-новому, но почему же так трудно пробивается бюрократическая подушка в ведомствах?
Именно подушка! Она из мягкой плоти — податлива, никогда впрямую не скажет «нет!», но ничем ее не пробьешь. Остается одно — изъять ее вовсе. Или сократить до немешающей плотности.
Буквально на днях Политбюро вновь обратилось к проблеме детских домов. Совет Министров СССР в ближайшее время разработает и примет меры по коренному улучшений жизни ребят из детских домов. Видите, как стремительно летит время! Всего лишь два года прошло со времени прошлого решения, которое я не в суесловии назвал революционным для детских домов, а партия и государство изъявили решимость о коренном изменении тамошних дел.
Коренном — повторяю это слово вновь и вновь, и не только тем, кто, внешне соглашаясь, внутренне сопротивлялся этим переменам, но и сам для себя, потому что слово «коренной» не должно обернуться частностью нашего словарного запаса, а обозначить новый ход мыслей, отход от стандартнобюрократической политики, уничтожающей всякую свежую идею, иное сознание, то, что подразумевает партия под тезисом новое политическое мышление.
И здесь я хочу вспомнить и порассуждать не о том, что уже сделано и удалось, а о том, что как раз не удалось именно в силу окостеневшего, старого мышления, чудовищных по своей нелепости догм, предрассудков или же элементарного бюрократического неповиновения, — есть, как мне кажется, еще и такой облик у бюрократизма, многоликого, зубастого и вовсе не безобидного, принесшего да и сейчас приносящего урон нашей жизни и прямо влияющего на нашу нравственность путем объективного поощрения безнравственности.
В борьбе за детские дома немало я повидал их выпускников — разных эпох, разных исторических генераций, от детей гражданской войны, тех самых макаренковских беспризорников, от детей, семьи которых спалила война Отечественная, до нынешних безродных страдальцев и тех, кто хоть и знает своих матерей и отцов, да вынужден жить на стороне...
Так или иначе, детский дом — утвердившееся в истории нашего общества важное педагогическое и человеческое образование. Плохи ли, хороши ли были и есть эти дома — а может быть, именно потому, что не все они хороши и им надобно помочь делом, поступком, — массы выпускников желали бы благодарно ответить своему дому добром на добро.
Полковники и трактористы, юристы и слесари, артисты и академики, да и просто граждане своего Отечества, сознательные ли, движимые ли порывом добросердечия — а разве не требуется нашему государству добросердечие соотечественников? — хотели бы передать часть своих средств, сбережений детским домам. Бывшие детдомовцы, я уверен, поддержат меня: хуже нет, если придет добрый дядя и отдаст директору сто рублей, а тот еще, от доброты душевной, преподаст это как нравоучительный факт. Или привезет с собой сто пар новых носков. Или новые рубашки.
Имущему, пусть и немного перед неимущими, да еще такими, всегда трудно — могут не понять, подумать, будто человек, своего добившийся, теперь благотворительствует, меценатствует. Лучше, если человеческая добродетельность обезличена, если она исходит и от кого-то персонально, и ото всех вместе.
Для этого нужен фонд помощи детским домам. В свое время я такой фонд образовать предлагал. Не прошло. Представитель Министерства финансов при обсуждении этого вопроса говорил следующее: организация такого фонда ставит государство в неловкое положение, дескать, на этих-то детей и денег не нашлось. При всем том этот же представитель предлагал отделаться десяточкой на одежку воспитанникам для производственного труда.
Торпедирование идеи фонда — классический образец старого мышления. Инициатива общественности, оказывается, не нужна. Но дано ли ведомству право снимать с общества ответственность за проблему, требующую участия? Не дано, это истина очевидная. Но очевидность ведомству не помеха. Что скажет Запад — его последний козырь.
Не вдаваясь в обывательскую несостоятельность «теоретической» подкладки на тему «Что скажет Запад», хочу сосредоточиться на участливости как важном качестве общества и личности вообще. Действенная участливость — это и есть нравственное воспитание в поступке, предоставление возможности не только болтать, но и делать. Может ли быть что-нибудь более важное для всех нас, уставших от благостных речей, именно сейчас, в эпоху действия?
Есть у нас и блестящий исторический пример. Через пять дней после смерти Ильича по предложению Калинина был учрежден Фонд имени В. И. Ленина, обращенный в помощь детским домам. И этот фонд рассматривался как лучший памятник вождю. От бедности ли открывался тогда этот фонд? Сказать так — значит оскорбить саму мысль о действенности памятника Ленину, это во-первых. А во-вторых, значит просто не знать истории. В тяжелейшие 20-е годы ВЦИК и партия принимали решения о дополнительном питании детей такого качества, каким, к стыду современности, мы просто не можем похвастать: из-за роста цен денег на питание этим детям сейчас едва хватает, а через год-другой, если не принять решительных и новых по качеству мер, они могут оказаться и впроголодь. Но я не об этом.
Фонд и не должен обеспечивать питание детей. Ставить их обед в зависимость от общественного фонда — чудовищная бессмыслица, содержание и образование государство детям обеспечит, это ясно, но вот все, что за пределами обязательного, — почему бы здесь не поучаствовать народу?
Стены детских домов сегодня голы или завешаны примитивными репродукциями — почему бы не дать право Союзу художников дарить картины фонду, а через него — детскому дому; это уж фонду лучше знать, кому и что дать.
Конкретному ребенку нужна реальная помощь — это, конечно, многие могут сделать, но почему бы средства на помощь черпать не из государственного, а из добровольно образованного общественного кармана?
Еще несколько слов о бывшем когда-то фонде. Он был создан из средств разных организаций в сумме 10 миллионов рублей. Это был неприкосновенный капитал. Фонд распределял лишь проценты с этих денег. Комсомол, ВЦСПС, творческие организации, отдельные предприятия, колхозы могли бы и сейчас образовать главные средства фонда, проценты от которых вместе с деньгами, передаваемыми народом, должны бы составить подвижную часть. А соединенные основные средства, я полагаю, могли бы сегодня быть значительно крупнее.
Еще об одном хочу сказать. В 20-е годы в стране образовалась общественная организация «Друг детей». Цель: защита детства, помощь детству, участие в судьбе ребенка.
Думаю, вопрос бюрократа конца XX века — от кого защищать? — звучал актуально и в 20-е годы. Только тогда, похоже, он здравую мысль не одолел. Общество «Друг детей» прихлопнули позже, в годы мнимого благополучия.
Попробуем поставить вопрос острее: а что, уменьшилось тех и того, от кого и от чего надо защищать детей?
Если говорить честно — прибавилось!
Нет, не было в 20-е годы детской наркомании и токсикомании, не было все возрастающей жестокости взрослых по отношению к собственным детям, безнравственного поведения родителей, в силу чего они лишаются материнских и отцовских прав. Не было такого числа матерей, которые прямо в роддоме отказываются от собственных детей. Много чего нового появилось на нашем общественном дворе, и это новое далеко не всегда добродетельно и прелестно. Я в «Орленке» провел частное микросоциологическое исследование: так вот, из двадцати с небольшим детей каждый третий сказал мне, что его избивают в детском доме, и не дети, а воспитатели и даже директор...
Наша многолетняя, я бы сказал, эпохальная беда в том, что мы хотели выглядеть лучше, чем есть на самом деле. Много сделано славного, слов нет, но не будет ли правдивей, а потому полезней для жизни, для дела, для идеала, если ЦСУ, подводя итоги года, кроме тонн сверхпланового металла и угля, укажет всем нам, обращаясь к нашему разуму и совести, сколько в стране распалось семей, сколько детей — при живых родителях — ушло в детдом, а сколько стариков живые дети сплавили в дома престарелых! Почему мы так любим подводить итоги сделанному и лишь втайне подводим итоги несделанному, оставляя это в сфере компетенции опять лишь одних ведомств и не делая это трезвым знанием нации?
Вот совсем уж свежая забота, новая печаль: возросла детская смертность! Начинаешь разбираться, а ведь удивляться нечему. Есть у нас превосходные больницы и поликлиники, но разве всюду, разве везде? Есть чудесные дворцы пионеров, но не хватит ли восторгаться оазисами в пустыне примитива и посредственности? Ведь множество детских домов, к примеру, не в лучших, а в худших зданиях, в сельской местности, часто неблагоустроенных вообще.
О чем же еще говорить и как еще говорить, какие такие деликатные выбирать слова, чтобы объяснить, о чем идет речь? Да, о защите детей и детства и опять же не одними лишь силами государства, которое, хоть и велико и всемогуще, а, однако же, не может и не должно заменять людей, человека, жаждущего и способного совестью своей и поступком охранить детство. Никакого соревновательства тут и в помине нет.
Дети не собственность — ни государства, ни семьи. Вся и беда-то в том, что плачущий чужой ребенок почти не останавливает сегодня взрослого — со своим-то дай Бог справиться. Такая же псевдофилософия, к сожалению, укрепилась и на ступеньках общественной лестницы — эти не из нашей школы, те не с нашего двора, это ведомство не отвечает... Спеша, забывая оборачиваться, судить себя правдой, мы как бы позабыли высокую общественную предназначенность мира Детства — нашего будущего. И в то же время тысячи фактов заботливости о чужих детях, примеры самоотверженности учителей, разнообразных представителей общественной педагогики, которых надо объединить, дать им реальное право защиты, ответственности, контроля за неправедно живущими родителями, право апелляции к общественным институтам — все во имя детей, именем детей, во благо детей. Да, дети не собственность ни государства, ни семьи. Это собственность будущего.
Вот почему еще обязательно надо создать общество защиты детства. И Фонд имени В. И. Ленина давайте возродим! И Бог с ним, с Западом! Фонд и всесоюзное общество высвободят такой потенциал душевных сил общества, такую энергию человечности и нравственности, о которой Западу и не мечталось.
И еще один сюжет на тему детского дома. Тут уж речи нет о каком-то политическом мышлении, особенно новом. Это блестящий образчик отсутствия вообще какого бы то ни было мышления. Бюрократическое бездумье, в лучшем случае. В худшем — нет, слова не подберу. Любое слово будет оскорбительно. Слово само по себе не виновато.
Итак, принятым еще два года назад постановлением ЦК КПСС и Совмина СССР черным по белому, особым пунктом была уничтожена мелкая, но унижающая детей несправедливость. Раньше им, конечно, позволялось смотреть кино, но не всякое — хроника, документальные, образовательные ленты, а вот за художественные картины надо было платить деньги. Но какие у детдомовца деньги?
Словом, директива была более чем определенной: разрешить воспитанникам бесплатно смотреть художественное кино. Тем более, всем хорошо известно, что днем кинотеатры пусты.
Справедливость вроде восторжествовала. Ан нет! Постановление ЦК и Совмина, оказывается, еще требует распоряжений ведомственных. Что ж, понять это можно, в конце концов их дело объяснить, как надо ребятишек в кино пускать — по головам, поротно или еще как. Или, может, разослать детдомовцам пароль, который будут все контролерши знать и вежливо на него откликаться: «Тетенька, пропустите, пожалуйста, в кино, мы из детдома».
Уж как там, видно, ни мудрили в Госкино СССР, а так ничего и не изобрели: ведь если в кино идешь, билет нужен, а без билета — нарушение, а с билетом, но бесплатно — опять нарушение. И решили, помучившись, что самое правильное, если детдомовцы художественные фильмы станут смотреть за деньги. Перерешили по-своему, по-госкиношному то, что решили ЦК и Совет Министров.
Ну а Госкомспорт СССР, которому было велено пускать без всяких помех на пустующие стадионы воспитанников детских домов, изобрел такую умопомрачительную инструкцию, что теперь эти стадионы для них окончательно захлопнулись. Понимаю, в качестве аргумента надо бы процитировать эти постыдные бумаги, да перо не поднимается.
Добавлю лишь: Министерство просвещения СССР, вместо того чтобы защитить детские интересы, чтобы яростно бороться за детей, которых уж от Госкино и Госкомспорта, ясное дело, защитить больше некому, соглашается с волокитными решениями и «объявляет» их всем директорам детских домов. И происходит это не в 1984-м, а в 1986 году.
Те, кто все может, снова ничего не хотят!
Все думаю: почему же под инструкциями и решениями бюрократско-враждебной сути нет имен их авторов? Почему безответственность анонимна? Почему мы лишены возможности предать общественному сраму имена тех, кто на словах за интересы детей, а на самом деле их рьяные враги?
Эти воспоминания о недавнем прошлом, эта непростимость мне нужны вовсе не потому, что я злопамятный от роду. Неужели не понимают эти заместители министров, начальники главков и иные нерешающие решающие: они ведь сами прежде всего теряют. В глазах общества. В глазах подчиненных. В глазах родных. Это только кажется, что если о твоем сопротивлении не знают, ты цел. Нет, ты все равно потерял. Пока анонимно. Пока безвестно. Но тайн не бывает. И мелеет твоя душа. Это обязательно скажется когда-то. Не сейчас, так потом. Не в общественных деяниях, так в личных. Все сбалансировано в этом мире — и честь, и совесть, и любовь.
Так вот, воспоминания о настоящем, пусть даже задевающие кого-то, нужны мне в преддверии нового большого дела: ведь Политбюро публично выразило озабоченность уровнем жизни детей-детдомовцев.
Снова мы сядем за общий стол. Неужели же, думаю я, снова мы будем бороться за копейки в дневных рационах? Неужели опять нерешающие решающие, радостно улыбаясь и готовно кивая, примутся предлагать лоскуты для тришкиного кафтана? И ЦК партии, Совету Министров снова придется одолевать их в борьбе за интересы детей?
Или они проснулись все же? Отряхнулись? Усовестились?
Хорошо бы!