Интеллигентность – это гармония духа. Беседа Альберта Лиханова с Ириной Антоновой

Альберт ЛИХАНОВ: Всем известно, что Ирина Александровна Антонова - директор Музея изобразительных искусств имени Пушкина. Но мне кажется, слово «директор» в представлении многих людей, особенно молодых, это что-то такое не вполне соответствующее тому, что Ирина Александровна на самом деле значит. Для меня она самая интеллигентная женщина нашей страны. Если бы была такая номинация общественного признания, я бы без сомнения, Ирина Александровна, присвоил Вам это звание, потому что с Вами всегда очень приятно говорить, - это не значит, что легко. Вы, на мой взгляд, владеете всей гаммой представлений об изобразительном искусстве, о духовном мире человеческом.
И вот я хотел бы с Вами обсудить такую непростую тему как интеллигентность. Мне кажется, слово «интеллигентность» все дальше и дальше отходит от нынешней молодежи. Правда, в нашей традиции есть одно «историческое» заблуждение: сколько бы поколений старших не сменялось, они всегда ропщут на молодых, а молодые очень часто и не подтверждают опасений старших поколений.
Давайте мы поговорим о том, что такое интеллигентность сегодня, особенно для молодых ребят, которые из горлышка на улице прикладываются к пиву и с речью у них не все в порядке, и публичное поведение – излом да вывих. Не говорю про межличностные отношения… И вообще, что сегодня значит быть интеллигентным молодым человеком, можно ли этому научиться?
Ирина АНТОНОВА: Благодарю Вас за добрые слова в мой адрес.
- Ну что Вы.
- Не знаю, можно ли научиться этому? Думаю, интеллигентности не учатся. Я полагаю, что это особое состояние, что ли, которое постепенно накапливается. И человек может постепенно приближаться к понятию «интеллигентность» и стать интеллигентным. То есть, это какое-то накопление. Наверное, интеллигентности не учатся, а накапливают какие-то качества, и с какого-то момента человек, очевидно, может сказать, что, наверное, я все-таки интеллигент.
- Мне приходилось встречаться в жизни с совершенно неграмотными людьми, особенно старших поколений…
- Которых могли назвать интеллигентными?
- Да. Потому что в них есть некая сдержанность, какая-то корректность, какое-то глубинное внимание к окружающему.
- Это накопление каких-то качеств. Иногда, когда говорят об интеллигентности, имеют в виду именно набор каких-то знаний – причастность, скажем, к художественным началам – к музыке, к литературе, к пластическим искусствам, то есть овладение даже минимумом, я уже не говорю о максимуме – знаний в этих областях. Но Вы совершенно справедливо сказали, что интеллигентность не сумма знаний - это поведение, это способность к интеллигентному общению людей между собой. Очевидно, эти качества, едва ли врожденные, постепенно накапливаются и приобретаются.
- Но, наверное, образованность и интеллигентность – далеко не всегда одно и то же.
- Отнюдь. Мы с вами не раз встречали людей образованных, к которым с трудом могли бы применить к ним понятие интеллигентный человек.
- И все-таки во многих случаях образованность – база для интеллигентности, не так ли? И это гармоничное качество, наверное, - соединение двух начал.
- Полагаю, что так.
- Ирина Александровна, вот Вы возглавляете такой музей. Слово «возглавляете» - очень неточное. Я бы сказал, Вы царица этого музея…
- Ну, царица – это, наверное, тоже неточно.
- Во всяком случае, это великое собрание драгоценностей сродни какому-нибудь Алмазному фонду нашей державы. Оно собиралось многими поколениями. Вы строитель этого музея, продолжательница созидания, которое начинал великий и знаменитый Цветаев.
Скажите, по мере того, как вы возглавили этот музей, какие вам пригождались качества человеческие для того, чтобы это богатство великое искрилось драгоценными цветами радуги, радовало людей, притягивало и манило? Ведь от Вас очень многое зависело?
- Думаю, чтоне только мне, любому человеку, который бы в какой-то момент возглавил музей, чтобы получить дополнительно хоть какой-то положительный результат, - нужно было создать что-то в самом себе. Вообще, отношение к делу нельзя сымитировать, надо испытывать глубокий интерес, абсолютную внутреннюю необходимость в приближении ко всем этим богатствам. Причем не
только к тем, которые находятся конкретно в данном музее, а вообще испытывать огромные интерес к тому, что мы называем «художественной культурой» в целом. Это дается и родителями, и собственным интересом, словом, очень много разных источников таких интересов.
Кстати говоря, для того, чтобы сохранять силу духа и в очень преклонные годы, я выделяю как главное - сохранение интересов. Сохранение интереса к литературе, к музыке, к пластическим искусствам, и так далее. Это не значит, что надо владеть всем, что есть на свете, но стремление приблизиться и воспринять, и просто пользоваться этим в своей жизни – это, по-моему, обязательно.
Безусловное многообразие интересов и понимание того, что художественная культура –самое главное, что есть в нашей жизни, то пространство, где человек высказывает свое мнение и свое «я» в отношении к миру, который его окружает. Больше того: импульсы, которые идут от литературы, от великой поэзии, от великого искусства, от музыки, в конечном итоге, руководят нами и в нашей обычной жизни, во всех наших взаимоотношениях с миром, в любой области жизни – и в науке, и в политике, и в семье, в отношениях с людьми. Они формируют нас. Ведь нужны не просто какие-то нотации, нравоучения. Хотя какие-то истины очень важны, и они сформулированы за много-много столетий до нас с вами.
Вообще, вот это отношение к жизни, которое внушает художественная культура – самое главное для любой личности. Где-то внутри каждого человека хранятся извечные понятия добра и зла, умение различать эти понятия, и в конечном итоге выбирать для себя, по какому же пути следовать. Вот здесь-то и очень важна вся художественная культура, накопленная человечеством.
- Человек, особенно маленький, молодой, еще полон готовности слышать и видеть и открыт миру. И когда он приходит в музей – у него не могут не рождаться такие чувства как удивление и восхищение всем, что он увидел. Однако, эти чувства преходящи. Выйдя из музея, он может порадоваться некоторое время и потом это чувство забыть. А другой его вынесет с собой в жизнь. И вот эта радость удивления, мне кажется, двигатель для будущего развития этого человека, независимо от того, чем он будет заниматься в жизни. Этот механизм удивления – и закрепления высокого чувства - очень важен в развитии человека, не так ли?
- Удивление – очень важно, но, может быть, еще важнее умение извлечь радость и счастье от общения с тем, что выше меня. В чем радость соприкосновения с искусством в широком понимании этого слова, а не только с искусством, которое находится в нашем музее? Это очень тонкий переход – сначала человеку только кажется, что он понял художника, потом наступает момент, когда он его действительно понял. И тогда я уже по-другому восхищаюсь, я радуюсь, я понимаю, в этот момент я где-то наравне с тем, кто это создал. Я вдруг понимаю то, что чувствовал когда-то он. Вот я вдруг встала на этот же уровень. Да, это огромная радость.
Во время войны я написала на фронт моему приятелю, что была на концерте в зале Чайковского. Софроницкий играл Шопена. Я и раньше ходила в концерты, и мой отец меня к этому приучил. Но не могу сказать, что с самого начала все в этой музыке понимала. Это приходило постепенно. И вдруг здесь, сидя в валенках, в полушубке, в перчатках, потому что не топили, увидела: пианист… был во фраке, но было заметно, что он одет тепло, а на руках у него были срезанные, чтобы он мог играть, перчатки. И вдруг мне что-то открылось новое! Это было постепенное накопление еще от прошлой жизни, от других концертов. Что-то накопилось и вылилось в эту безумную радость и счастье, понимание и растворение в этой музыке.
Я написала смешное письмо, оно у меня до сих пор сохранилось: «Теперь я знаю, что я понимаю, что я теперь всегда буду понимать». Это была радость открытия и счастья – длительная, долгая, постепенная. Но оттого особенно дорогая.
- Радость познания искусства - процесс накапливаемый. Это богатство. Только не материальное, не денежки, а вот то, что дороже этих денежек, правда?
- Да.
- Ирина Александровна, а теперь расскажите про Ваших родителей.
- Мои родители из простых семей. Отец моего отца, мой дедушка, работал на текстильной фабрике. А отец стал электриком, работал на кораблях в Кронштадте. Так случилось, он встретил несколько интересных людей, - был такой Рябинин, у нас сохранилась маленькая книжка его стихов дома; по профессии геолог-географ – и он брал отца на Кавказ в какие-то свои экспедиции.
И вот постепенно папа вошел в интеллигентную среду, поступил в театр рабочей молодежи. И играл там, в спектакле «На дне». Потом он полюбил музыку, ходил на концерты Шаляпина, рассказывал мне об искусстве, стал покупать книги. У нас дома было очень много книг и пластинок. И были замечательные пластинки: такие, скажем, как «Дирижер Тосканини».
Был забавный случай во время войны. Отец на фронте, мы с мамой уезжали в недолгую эвакуацию в Куйбышев. Жили мы в вагоне эти полтора-два месяца, потом в этом же вагоне вернулись назад. И, когда мы вернулись, наша дверь была взломана. Мы вошли, подумали, ну, что в доме осталось? Ведь дом был пустой. Смотрим: кто-то забрал у нас маленький ковер, чайник, четвертый том Брокгауза и Ефрона, которого у меня до сих пор нет. Лежат приготовленные пластинки, и вот этот Тосканини. Он собрал, но не взял.
Мы понимали, что это не был вор, просто человеку надо было из чего-то пить, ему было холодно - он взял ковер, он взял книжку, чтобы почитать, и у него, видимо, был проигрыватель, чтобы послушать Тосканини.
- Ирина Александровна, а вот в какие лета вы в себе почувствовали интерес к искусству? Профессиональный интерес?
- Очень рано, лет с двенадцати. Ну, читать я стала очень рано, много читала. У нас в доме было много книг. Почему-то я не читала Жюля Верна, не читала Майн Рида, но читала Диккенса. А потом, так оказалось, - наверное, это в силу обстоятельство – отец работал в Германии, - я уже читала Гёте, романтическую литературу, Лермонтова, Пушкина. И это меня страшно увлекало, я даже переводила с немецкого на русский язык Гёте и Гейне.
А вообще-то, я уже где-то лет с 13-14 стала очень много ходить в театр. Но этому способствовал отец, он очень любил театр, практически все премьеры мы посещали. А потом уже я стала бывать в театрах сама, просто вечером уходила куда-нибудь на Театральную площадь, там, где МХАТ, где Малый театр, где Большой театр – и выбирала спектакль сама.
- Ирина Александровна, Вы упомянули Диккенса. Для меня это очень знаковый писатель, потому что он сейчас забываем, его трудно читать, его не знают. Вы знаете, даже учительство его плохо знает. Но, тем не менее, Диккенс – великий художник, который воспитывает духовность с детских лет.
- Безусловно. Замечательный писатель.
- Наверное, надо бы вообще нашей цивилизации, если говорить обобщенно, возвращать Диккенса к детям. Особенно к детям, потому что сострадание, которым переполнен Диккенс и которого так не хватает в нашем бытовании, - это, по-моему, неотъемлемая часть искусства, культуры, интеллигентности.
- Да, да. Диккенс… Я не увлекалась тогда той литературой, которую девочки мои ровесницы находили, - Чарская или кто-то еще, - почему-то к этому меня не тянуло. А это нравилось очень. Я перечитывала и перечитывала, у нас были эти томики.
- Теперь расскажите, вы после школы стали учиться в университете, так я понимаю.
- Я поступила в ИФЛИ, был такой замечательный институт, Институт философии, литературы и истории в Сокольниках. Я проучилась там год. Когда началась война, его присоединили к университету, и заканчивала я уже университет.
- Вы по вечерам работали в госпиталях?
- Я окончила первый курс, помню, сдала экзамен по искусству Древнего Египта, и мы были очень счастливы. Вечером собрались у меня дома, а под утро услышали, что началась война. Был такой короткий период, все закрыли, как раз кончался учебный год, а осенью началась эвакуация из Москвы, 16 октября, известный день. Я вернулась в Москву уже в январе 42-го года, потому что объявили об открытии университета. Немцев приостановили. И я поступила на курсы медсестер, как и многие девушки, которые со мной учились в университете.
Мы получили свидетельства медсестер, и нас разобрали по госпиталям Москвы. Я оказалась на Красной Пресне, там был госпиталь, куда поступали раненые в основном мальчики-летчики, почти мои сверстники. Они были обожжены, как правило, их подбирали где-то не далеко от Москвы, перевязывали, привозили к нам. Обычно ночью шел привоз больных, и все, включая и медсестер, и хирургов, носили их в госпиталь, и тут же начинались операции. Более легких отправляли в тыл, а тех, кого надо было оперировать немедленно, оперировали здесь.
Вот тут я войну увидала на-настоящему. Искалеченные люди, особенно ампутации уже гангренозных неизлечимых ног, это было очень сильным потрясением. А потом через какое-то время меня перевели в госпиталь на Бауманской. Но там уже не было потока, который шел прямо с фронта.
- Ирина Александровна, вы учились на искусствоведа?
- Я училась на историка искусств.
- Значит, вы обучались пониманию прекрасного, так сказать, профессионально.
Но в то же время Вы прошли в госпитале некую практику приближения, прикосновения к ужасному.
- Да, да.
- Вот расскажите, - мне кажется это очень важным, - как, думая о возвышенном, посвящая себя возвышенному, все-таки всегда помнить о чем-то горестном, ибо, наверное, это единство двух начал и есть полноценность, многомерность не только искусства, но и всей нашей жизни?
- Это лицо жизни, и его надо знать. Конечно, не дай Бог, знать его в таких обличиях как видела я этих несчастных, искалеченных моих сверстников. Но, полагаю, надо знать жизнь в минуты роковые и во всех ее возможных проявлениях.
Другое дело, как это знание дается, в каком виде, в какие годы и почему. Вот сейчас, к сожалению, наш кинематограф и наш театр часто перегружают тем, что мы называем негативными явлениями жизни. Их надо знать, но когда так массированно это обрушивают на голову молодых людей, и иногда даже героизируя не истины, не подвиги, а само зло, наслаждаясь, упиваясь тем, как все это происходит, - это просто чудовищно, от этого надо все-таки молодых людей оберегать.
Здесь нужно какое-то понимание того, как узнавать о жизни, даже о самом жестоком в ней, и вместе с тем чрезвычайно важно показывать, а каков же человек, как он сопротивляется злу, как он себя ведет в определенных обстоятельствах. К сожалению, мы все меньше видим настоящих героев. Вместо них нам представляют каких-то искусственных, надутых, неправдоподобных персонажей. А героизм бывает всяким – и тихим, и каждодневным, иногда во встрече с горестями жизни.
- Ведь между горестью и мерзостью две большие разницы, как говорят в Одессе. Сегодня в нашей жизни и правда очень много мерзости, но истинное страдание как бы этой мерзостью перекрывается, вот что ужасно. Молодые люди часто не могут отделить одно от другого.
- Конечно. Вы нашли очень правильные слова. Мне иногда кажется, что, к сожалению, некоторые – и наши, и зарубежные мастера, которые делают такого рода продукцию, - упиваются этими омерзительными явлениями, и это ужасно.
- Мне кажется, что искусство теряет от этого, оно как бы принижает человека и опускает его. Мне кажется, что оно не имеет на это права. Оно всегда должно возвышать, пусть через горести.
- Должна сказать, что сейчас, например, это звучит уже не так мерзко, иногда даже смешно где-то, - от частого употребления все стирается, даже гадкое, – и все равно меня оскорбляет бесконечное купание в грязи, ведь это какое-то недоверие ко мне как к зрителю. Они думают, что без этого нажима, без этого форсажа я не пойму, где черное, а где белое. А я и так пойму, мне не нужно это. Они не доверяют зрителю. Они уверены, что мы исчерпали свои эмоциональные возможности, а в конечном итоге они их исчерпывают в собственном искусстве. Потому что если вам показывают один, второй раз, третий, четвертый, пятый, как зверски кого-то убивают, происходит вот это притупление вашей непосредственной реакции, и это ужасно просто. Потому что это обрекает вас на равнодушие в конечном итоге.
Например, я не понимаю политики нашего телевидения, которое неизменно, - этого никогда раньше не было, - начинает любые «новости» по любой программе прежде всего с дурных новостей – там взорвалось, там случилось это, потом то, а потом снова это. Потом где-то в конце вы узнаете, что все-таки жизнь состоит не только из взрывов и ужасов, что в ней есть и другие краски. Но ваше сознание уже стерто, притуплено – неужели это и есть цель?
Раньше от нас это все скрывали, раньше нельзя было сказать, что где-то что-то взорвалось, что-то произошло. Это тоже плохо было, потому что надо быть информированным, надо знать. Но сейчас такое впечатление, что ценится даже совершенно минимальный, но негативный, случай. Он подается первым, значит, ему придается значение, а практически дело не стоит выеденного яйца. Это перебор, это неправильно по существу. И я не понимаю, зачем это делается.
- У этого есть свое печальное последствие – человек, защищаясь от сплошного негатива, вырабатывает внутренний иммунитет, а этот иммунитет – равнодушие.
-Да. Я об этом и говорю.
- Болевой порог повышается. Чувство сострадания исчезает. Реакция обывательская вырабатывается – это меня не касается, значит это не про меня, значит, это меня не трогает. Это очень важный, мне кажется, антивоспитательный, антиобщественный даже импульс. Люди должны любить и сострадать, нас всё этому учит… И искусство, прежде всего.
-Чувство меры потеряно полностью. Я не хочу, чтобы что-то скрывали, вовсе нет, но надо же понимать, что нельзя обрушивать на человека в течение суток такое количество негативной информации.
- Ирина Александровна, в молодые годы я читал книжку о том, как спасали Дрезденскую галерею. О том, что во время войны мы ее забрали и привезли в Россию, это широко известный факт. Но мало кто знает, что шедевры этой галереи хранились многие годы у вас, а потом ваш музей передал их обратно Дрездену. Расскажите, как это происходило.
- Во-первых, очень много сделано и немцами, и нами, чтобы об этом забыли. А вместе с тем это была великая победа. Это был подвиг наших солдат, нашей армии, страны, тогда Советского Союза, в войне. Известно, что и немцы, и мы старались сохранить художественные ценности, которые принадлежали стране. Их прятали по-разному. Например, наш музей около ста тысяч экспонатов вывез в Новосибирск, хранили их в здании театра. Немцы, соответственно, Дрезденскую галерею, - а это одна из величайших картинных галерей мира, спрятали недалеко от Дрездена, в соляных шахтах.
Ну а когда война шла к завершению, были попытки взорвать это все, чтобы, как говорится, не доставалось никому. Этого не случилось, и ценности были обнаружены нашей армией. Было принято решение о том, что они вывозятся в нашу страну. Это было правильно, хотя бы потому что в тоннелях этих текла вода, там были уже испорченные художественные произведения, и наша армия просто их спасала.
Потом какая-то часть работ поступила в Ленинград, какая-то часть в Москву, в наш музей, в некоторые другие хранилища. И мы хранили их на протяжении десяти лет. За это время здесь было сделано очень много по идентификации этих вещей, по приведению их в порядок, реставрации. Был замечательный советский художник Павел Дмитриевич Корин, его жена Прасковья Тихоновна Корина - они служили тогда главными реставраторами нашего музея. И Павел Дмитриевич сделал просто чудеса, он буквально спас мировой шедевр - Тициана… Целый ряд замечательных картин были им спасены.
Картины поступили к нам в музей в июле-августе сорок пятого года. Я тогда только начинала работать как молодой научный сотрудник, и нам была доверена честь сопровождать ящики от ступенек музея в залы, распаковывать ящики. Моей рукой записано в инвентарной книге очень много картин, рисунков, предметов скульптуры и так далее.
А в 1955 году было принято решение передать коллекцию Дрезденской галерее, Германии. В 1955-56 годах вместе с Эрмитажем мы передали полтора миллиона художественных ценностей, в том числе наш музей - около 350 тысяч. Там было не только 738 картин Дрезденской галереи, но и фарфор, скульптура, графические листы.
Но, повторяю, этот удивительный с точки зрения мировой истории шаг – не только не был никем оценен по достоинству, но, начиная с определенного времени – где-то с начала 90-х, - его стали просто оплевывать…
- Некоторые недобросовестные политики не из наших, конечно, друзей, все время пытаются представить нашу страну как полуварварскую, в то время как один этот факт говорит о многом. Это не просто милосердное дело, а в высшей степени образцовый гуманный государственный поступок, гордиться которым впору всем нам.
- Конечно.
- Так что спасибо вашему музею, всем тем, к сожалению, забытым людям, кто спас Дрезденскую галерею. А вообще, наверное, эта страничка истории и вашего музея, истории всей нашей отечественной культуры достойна того, чтобы ее воспеть по-настоящему, вспомнить тех людей, кто работал, реставраторов, художников, - великих Кориных , всех сохранителей всего этого богатства.
- Знаете, что огорчительно? Вначале на Дрезденской галерее висела такая доска, что хранящиеся там произведения возвращены тогда-то и от того-то. А когда я была там в последний раз, этой доски уже не было.
- С благодарностью сняли.
- С благодарностью сняли.
- Ужас… Ирина Александровна, вернемся к понятию интеллигентности, особенно для новых поколений. Какие бы Вы заветы дали молодым ребятам, молодым людям, что такое интеллигентный человек сегодня, что такое молодой интеллигентный человек? Должен ли он знать, например, какую-то часть отечественного искусства, мирового? Должен ли любить музыку? Должен ли просто быть вежливым человеком? Какие вообще составляющие интеллигентности сегодня?
- Мне кажется, что все большее и большее значение в самом процессе обучения сегодня играет воспитание. Чувства добрые все-таки надо воспитывать. Понимаете, они, конечно, и сами приходят. Но мы не знаем до конца, как формируется внутренний мир человека. Безусловно, на примерах и добрых поступках и понимании, что это добрый поступок. Очень трудно воспитывать интеллигентного человека в неинтеллигентной семье. Словом, вклад родительский никак нельзя отбросить. Поэтому я бы обратилась к родителям, чтобы и они подумали о том, хотят ли они видеть своих детей интеллигентными людьми. Затем это, конечно, школа и особенно преподаватели самых первых классов. Многое идет от того, как учитель говорит с учеником, какие интонации у него в голосе. Да, учитель это и требовательность, и вместе с тем очень точно он должен знать, на что он выводит своего вот этого маленького человека, что он ему вкладывает.
Мне кажется, что любой урок по любому предмету должен содержать такую ненавязчивую, ни в коем случае не дидактическую, но воспитательную интонацию. То есть все время должно быть ясно из того, о чем говорит преподаватель, что такое хорошо и что такое плохо. Затем, конечно, ну, не то, чтобы навязывать, но открывать, показывать, указывать – вот здесь ты найдешь вот это, там ты найдешь то… Ребенка надо вести к хорошей книге, к хорошему музею, к хорошему фильму, к хорошему спектаклю.
Я помню, как нас тоже водили группами на спектакли, но почему-то для меня это не было очень любимое занятие - идти в группе со всеми. Я должна была и сама выбрать. Но, конечно, не совсем сама, тут мне кто-то подсказывал, но очень индивидуально, именно мне подсказывал, что следовало бы посмотреть то или другое, почитать ту или другую книгу. Когда папа купил собрание сочинений Диккенса, он не говорил мне: вот ты знаешь, читай, потому что там ты научишься тому-то. Нет, он просто говорил – ты знаешь, по-моему, эта книжка очень интересная, начни ее читать, может быть тебе будет интересно.
- На этом пути очень важно руководство старшего, разумного и любящего человека. У Иоанна Кронштадского есть такая фраза: «Любовь не ошибается». И вот когда любовь в таком контексте, любовь родителей, любовь учителя, любовь наставника, вообще любовь… искусство, само искусство – это всегда любовь, любовь к открывающему его.
- Мне кажется, что люди по-разному видят, по-разному слышат, и поэтому от родителей и от учителя зависит, конечно, понимание – вот именно этот маленький человек, что ему особенно могло бы пригодиться. Скажем, ну, нельзя же сразу заниматься во всех кружках. Но вот кто-то приводит детей к нам, в наш центр детского художественного воспитания. Это дети одаренные и зрением, одаренные способностью лепить, рисовать и прочее. Они никогда не станут потом художниками, мы не ставим такой цели, но им нравится этот язык. Вот и очень хорошо. Кстати, они у нас послушают и хорошие стихи, послушают музыку хорошую, могут участвовать в детском спектакле, почитать хорошие книги. Кто-то больше склонен к чтению, и надо руководить этим чтением.
- Ирина Александровна, Вы в вашем музее сумели соединить и изобразительное искусство, и музыку. У вас знаменитые Декабрьские вечера. Но теперь появились Январские вечера. Скорее даже Январские утренники, потому что они в Мусейоне и они для детей. В чем смысл сплава этих искусств?
- Декабрьские вечера всегда строились на сплаве пластических искусств и музыки. Действительно, люди слышат и видят по-разному. Но мы как-то привлекаем их внимание к созвучию искусств. В конечном итоге, ведь это там наверху все искусства говорят об одном, - о красоте, о мире, о добре и так далее. И вот достижение такого умения очень обогащает человека, учит различить главное для себя.
В последних Декабрьских вечерах участвовала Алла Демидова с «Поэмой без героя» Ахматовой. Это слово поэтическое, и оно участвовало в общем созвучии с музыкой и с пластическими искусствами, с тем, что было на стенах – живописью. Слияние искусств непростое, но важное дело.
И вот наши Январские утренники теперь будут всегда, и они стремятся к тому же самому. То есть в них мы хотели бы того же самого для детей. Тем более что в этот момент ребенок еще только выбирает. А куда он придет, к чему его душа прилепится с какой-то силой большой…
- В это время не важен выбор. А важна широта. Попробовав, вкусив разного, человек потом выбирает. И как это на тебя подействует, это покажет твоя судьба. Знаете, я хочу Вам рассказать свою историю.
Я родился в Вятке в простой семье. У меня папа рабочий, мама медицинский лаборант. Но мы жили в доме бабушки – старый дореволюционный дом. И в доме висел портрет, знаете, вот так если описать словами, похожий на версию Марии Магдалины, вот в таком романтическом слегка духе. Не хочу сказать, что очень высокого класса, но живописный портрет в старинной золоченой раме – нехарактерная для простого дома ценность. Мне бабушка все время говорила – это твоя прабабушка. Поскольку портрет был такой возвышенный, я не верил. Но потом, когда повзрослел, бабушка мне повторила – да, это твоя прабабушка, ее написал польский художник, а фамилию назвала итальянскую – Андриолли. Во мне это, хоть я и ребенком был, вызывало недоверие.
Но где-то в классе восьмом все-таки я в библиотеке полез в старую энциклопедию и нашел Андриолли. Михал Эльвиро, действительно польский художник, и был в ссылке в Вятке за восстание 63-го года. Ну, и потом выяснилось, что в нашей простой семье прадедушка мой был не вполне простой, полковник, и вот в Вятке оказался, хотя он урожденный питерский дворянин, даже крещен был в Михайловском замке, поэтому и имя носил Михаил.
И вот я стал еще в школе собирать скудные материалы об Андриолли, писал письма, кстати, и в ваш музей, и в Эрмитаж. Мне отвечали, в основном по энциклопедии, что – да, такой был художник. Он окончил Петербургскую академию художеств. Когда я стал учиться в университете, мои возможности стали чуть-чуть побольше, я собрал все, что можно было тогда собрать. И на четвертом курсе написал курсовую про этого художника. А когда постарше совсем стал, написал свою первую книжку про него.
И хотя я очень далек от искусства, я не считаю себя специалистом в этой сфере, но та история на меня очень повлияла. Я учился на факультете журналистики, а окончил школу в 53 году, в год смерти Сталина, когда еще почти не было книг по искусству. Мы в общежитии жили - шестеро ребят в одной комнате. И покупали открытки на почте – художников разных времен и народов. Такая у нас была толстая пачка, и мы перед сном вечером «проходили» эти открытки – а это кто, а это что за художник, а когда он жил? Вы понимаете, это был какой-то странный, убогий может быть, но момент самообразования.
Мы ходили в музей уже осмысленно, в картинную галерею. Нам было все страшно интересно. В общем, работал какой-то внутренний механизм, какие-то шестеренки цепляли одна за другую. Еще раз я хочу сказать, что не считаю себя специалистом ни в искусстве, не в истории, но вот это «семейное приключение» и любовь к изобразительному искусству сохранилась, наверное, потому что это просто нужная часть развития, каждого человека, и моего в том числе. Поэтому вот я вам как бы исповедался, дорогая моя Ирина Александровна.
- Это замечательно - то, что вы рассказали, потому что я знаю, что ребята, которые ходят к нам в течение даже года в клуб юных искусствоведов, просто в наши кружки – потом приходят снова, и вообще это остается с ними. Причем, остается как драгоценный багаж ранней юности, который потом становится каким-то ключиком и открывает им пути и туда, и туда. И вообще это приобщение к художественной части нашего восприятия мира, полученное в детстве, никуда не уходит. Оно просто не уходит, потому что не уходят еще какие-то события детства. И есть много примеров…
- …когда замечательные люди, которые посвятили себя точным наукам, прекрасно знают искусство, потому что это когда-то полученный ими фон всей их жизни.
- Больше того, у маленьких ребят это даже какая-то фора. У нас есть мальчик, – ему 11-12 лет, - который рассуждает о разнице между Матиссом и Пикассо. Понимаете, другие ребята состязаются, какая у кого наклейка на джинсах, а у него Матисс и Пикассо! И это здорово звучит, он чувствует свое преимущество перед приятелями.
А другой, скажем, ездил с нами на раскопки, и он разбирается в каких-то тонкостях раскопочной деятельности, он знает, как называются пласты там разные и прочее, это тоже его преимущество. И очень хорошо, когда он гордится этим, а не чем-то другим…
- Ирина Александровна, можно, завершая наш разговор, сказать, что все-таки интеллигентным человеком можно стать в процессе познания и мира окружающего, и самопознания.
- Да.
- Когда они смыкаются, когда ты любишь что-то, то любовь в тебе – это механизм, который тебя потом повернет, может быть, в другую сторону, в другую специальность и вообще в другом каком-то контексте – или человеческом, или философском, профессиональном, то есть два таких составляющих и есть широта, ведущая к развитию?
- Я с вами согласна. И думаю, что это такое сложное, такое многослойное понятие любви, которое включает в себя любовь и к родителям, к близким, к Родине, к стране, женщине, мужчине, к добру, к искусству, - надо воспитывать бережно. И беречь как самый драгоценный сосуд, в котором находится эта любовь, и внушать ее ребятам. И тогда, может быть, - а может, мы ошибаемся? - даже не красота, а любовь спасет мир.
- Спасибо Вам. Так бы с Вами все говорил и говорил до бесконечности.
- Спасибо.

Беседа опубликована Беседа опубликована в газете «Трибуна» 5 октября 2007 года