Александр Журбин — композитор, певец и пианист, постановщик и менеджер, музыкальный философ и автор музыки к известным отечественным фильмам, а еще он считается родоначальником жанра мюзикла в России. Спектакль «Орфей и Эвридика» Журбина занесен в Книгу рекордов Гиннесса за долгожительство на театральных подмостках. О своих жизненных приоритетах, становлении в профессии и семье он рассказывает в беседе с журналистом Ильей Медовым.
— Александр Борисович, чем вы заняты сейчас, в канун вашего восьмидесятилетия?
— У меня, как и у каждого человека, в жизни происходят разные параллельные события. Но главное то, что я пишу музыку. Полагаю, что в нашей стране по-прежнему живет достаточное количество культурных людей с высоким вкусом, которые не любят попсы и дурновкусной музыки. Для этих людей и стараюсь работать. Мне еще хочется много написать. И у меня много планов по реализации сделанного.
— На опыт каких предшественников вы опираетесь в своем творчестве?
— Каждый композитор у кого-то учится. Единственный способ передачи подобных знаний — от человека к человеку. Я, скажем, учился у композитора Николая Пейко. Он не был знаменитым композитором. Но был знаменит как педагог. Именно у него учились Эдисон Денисов, Софья Губайдуллина, у него консультировался Альфред Шнитке. Пейко был учеником Мясковского. А Мясковский был учеником Римского-Корсакова. В каком-то смысле я являюсь правнуком по творческой линии Римского-Корсакова. И очень горжусь тем, что продолжаю в своем творчестве его линию. Пейко высказывал много замечаний по поводу оркестровки, я их воспринял.
Много дали мне консультации Шостаковича. Он был немногословен. Иногда произносил какой-то афоризм или смешную фразу. Однажды, например, я показал ему свое сочинение. Там было то, что называется полифония. Он сказал в присущей ему манере, почесываясь и подергиваясь: «Александр, у вас здесь скорее не полифония, а такое многофоние!». Много звуков, а не получилось по-настоящему… Это я запомнил навсегда. В другой раз он сказал: «Я бы это исправил. Но вы знаете, не надо ничего исправлять. Исправите в следующем сочинении!». Это очень мудро. Не надо менять то, что написал. Надо понять свою ошибку и исправить ее в следующем сочинении. Своему единственному ученику — сыну Леве, который меня называет главным своим педагогом, я передал мудрость, которую передали мне.
— Много ли, на ваш взгляд, сейчас хранителей этой мудрости в музыке?
— Я себя чувствую представителем уходящего поколения. Нас, композиторов, которые пишут музыку для театра, кино и одновременно могут написать симфоническую, камерную музыку, остались единицы.
Как-то во время дискуссии с моим коллегой Владимиром Дашкевичем мы сошлись на том, что, к сожалению, в консерваториях преподают люди, которые сами ничего писать не умеют. Они складывают какие-то псевдосимфонические произведения, и этому учат своих учеников. И в результате народилось множество композиторов, которые никому не нужны. В России сейчас пять тысяч композиторов, владеющих холодным искусством складывания нот. Они похожи на схоластов, которые выучили правила, законы. Но это все мертво. И эта мертвечина разрастается, а хорошей музыки-то нет!
— Есть ли признак, по которому можно безошибочно определить, хорошая музыка или плохая?
— Главный критерий хорошей музыки — ее запоминаемость. Мелодию Альфреда Шнитке или Дмитрия Шостаковича вы, может быть, и не станете напевать, но вы ее запомните. Этот музыкальный образ войдет в вас, и в следующий раз, услышав его, вы его тут же узнаете. А большинство композиторов, к сожалению, пишут музыку, которую запомнить невозможно! На фестивалях современной музыки исполняются сотни произведений, которым суждено, не затронув людей, кануть в лету...
— В чем вы видите свой талант?
— Мне кажется, я умею создавать яркие музыкальные образы. Это относится и к мелодии, и к гармонии, и к полифонии, и к оркестровке. Стараюсь написать яркую красивую мелодию для любого персонажа. Второе мое достоинство, как мне представляется, в том, что я всегда думаю о структуре, о форме, о том, что начало должно отозваться в конце. Если просто нанизать десять интересных кусков, которые никак между собой не связаны, это не интересно. И еще одна моя особенность — я композитор литературный. С детства люблю книги, слова, поэзию, и многое в моем творчестве тесно связано с литературой. Наверное, если бы я не был музыкантом, я попробовал бы стать писателем. Тексты — моя страсть. Я написал около сорока произведений, связанных с литературными первоисточниками — балеты, оперы, мюзиклы, оперетты и даже симфонические произведения. У меня есть музыкальные фантазии по Генриху Кляйсту, по Марине Цветаевой, по Антуану Сент-Экзюпери. Есть мюзикл по «Доктору Живаго» Бориса Пастернака…
— Что подвигло вас его создать?
— Однажды, будучи в Перми, на премьере своего спектакля в местном театре драмы по Достоевскому «Владимирская площадь», я попал на заседание, где говорилось, что хорошо бы поставить «Доктора Живаго», поскольку часть действия этого романа происходит в Перми, названной там городом Юрятином. «Давайте поставим «Доктора Живаго» в жанре мюзикла! — предложил я. И театр согласился. Мне заказали этот мюзикл.
«Доктор Живаго» — великий роман о любви и о России. В нем есть все, что нужно для мюзикла: страсти, предательства, отношения, история потрясающей любви. Я написал огромную композицию — три часа музыки, и очень доволен, что создал такую вещь. Она о судьбе России, о судьбе мира и взаимоотношениях интеллигенции, народа, христианства. Получилась местами очень мощная музыка — где-то трагическая, где-то лирическая, а где-то такая простенькая, народная…
— Насколько я знаю, ваши родители-инженеры были далеки от музыки. Каким образом вы стали музыкантом?
— Действительно, в нашей родне не было людей, которые занимались бы хоть каким-то искусством. Но меня отдали учиться музыке, как отдают в музыкальную школу детей во многих интеллигентных семьях: «Пусть парень немного научится играть на пианино». А поскольку семья была небогатая, и инструмента не было, то обучаться игре на фортепьяно, несмотря на мои явные способности, меня не взяли… Стал играть на виолончели, и всю первую часть своей жизни играл на этом инструменте.
— Заниматься музыкой вас заставляли или вам это нравилось?
— Конечно, был период, когда меня заставляли играть, но тогда я был совсем маленьким ребенком. Потом мне это стало нравиться. Мне это настолько нравилось, что родители, наоборот, оттаскивали от инструмента, говорили: «Иди во двор, погуляй». В тот момент я уже был одержим музыкой.
— Когда вы поняли, что это — ваше призвание?
— Лет в одиннадцать-двенадцать. Сначала я просто играл, а в одиннадцать стал сочинять свои произведения, осознал, что люблю музыку и хочу ею заниматься.
— Как бы вы сформулировали рецепт достижения успеха в творческой профессии?
— Я считаю, что у каждого в жизни свой успех. Человек, проживший всю жизнь в деревне, — тоже достойный человек, если прожил ее красиво, трудился не покладая рук, воспитал детей, внуков. У меня жизнь сложилась несколько драматично. Я родился в Ташкенте, переехал в Москву, потом жил в разных городах и странах. Но я всегда много работал, был предан своей профессии, не терял времени и не ленился. Для меня было чуждым просто лежать на диване и смотреть телевизор. Могу дать только один рецепт: надо жить активной жизнью и все время ставить себе цели. Достигать их и двигаться дальше.
— Когда и при каких обстоятельствах к вам пришла известность?
— Я проснулся знаменитым после «Орфея и Эвридики». Хотя на самом деле это заняло, может быть, не одно утро, а несколько дней. Мне было 29 лет, я был никому не известным молодым человеком, сочинявшим музыку. И вот я написал первую советскую рок-оперу. В течение двух недель после ленинградской премьеры об этом сообщили все центральные газеты, включая «Правду». На этот спектакль народ валил валом. Люди приезжали в Ленинград специально, чтобы его посмотреть. Театр поехал на гастроли в Минск, и город хлынул на «Орфея и Эвридику». Спектакль играли на огромном стадионе по три раза в день — и три раза в день на протяжении всех гастролей он был полностью заполнен. Рок-опера стала событием!
Кто-то мне говорил тогда, чтобы я не слишком обольщался на свой счет: публику дескать притягивает вовсе не музыка Журбина, а невиданный прежде в советском государстве жанр — рок-опера… Но прошли годы. В этом жанре было написано много произведений. Однако ни одно из них такого внимания публики не привлекло. Спустя тридцать лет после премьеры «Орфея и Эвридику» занесли в Книгу рекордов Гиннеса, потому что она и к тому времени продолжала собирать полные залы. Несколько лет назад, будучи в Петербурге, я увидел как ее играли в огромном Дворце культуры при полном зале, и был потрясен. Нет, нынешний интерес публики уже не объяснишь новизной жанра. Возможно, в этом произведении все-таки есть что-то, волнующее людей.
Создавая его, я следовал канону классической оперы. Писал настоящие дуэты, большие сцены. И это, вероятно, людей проняло. Они почувствовали, что этот мюзикл — отнюдь не разговор с дураками. Сейчас иногда приходится слышать, что создать рок-оперу просто: надо лишь сочинить два-три шлягера, которые потом будут у всех на слуху, и достаточно. Да нет, в рок-опере этого совсем недостаточно! Здесь нужна хорошая пища для мозгов. А если этого нет — люди это сразу чувствуют.
— С какими чувствами вы вспоминаете Петербург, где к вам пришла известность?
— Тот период был одним из самых счастливых в моей жизни. Я был абсолютно беден, никому не известен и, как в песне Высоцкого, «ангажировал угол у тети». И вдруг превратился в популярную персону. Причем, помимо того, что все случилось чрезвычайно быстро после премьеры, это даже от меня уже и не зависело — все шло своим ходом, судьба сама знала, на какие кнопки нажимать...
Но я горжусь тем, что выдержал это испытание медными трубами, не погнался за дешевой славой и длинным рублем, а продолжал интенсивно работать, писать музыку, не снижая профессиональной планки. Сразу после «Орфея» написал мюзиклы «Разбитое Зеркало» и «Фьоренца», оперу «Луна и детектив», фортепианный квинтет — вещи далекие от конъюнктуры и пошлости. Что стараюсь делать до сих пор.
— Вы много лет прожили в Америке. В какой степени чувствуете себя американцем, а в какой россиянином?
— Знаете, несколько десятилетий назад, после развала Советского Союза, я какое-то время практически не приезжал в Россию, был далек от российской жизни. Я читал американские газеты, жил американскими новостями, смотрел передачи американского телевидения, общался с американцами. Но в какой-то момент вдруг понял, что этого мне недостаточно, что этого мне мало, что это мне скучно. Что я никогда не буду американцем, поскольку не вырос в этой стране и многого в ней не понимаю. Мне чужда их ментальность, многие их повадки. И тогда я стал чаще ездить в Россию. Потом случилось несколько совпадений, которые указали мне, что нужно вернуться. Одно из них было 11 сентября 2001 года.
То, что со мной произошло, было в каком-то смысле чудом. Я находился в момент удара террористов по Всемирному торговому центру буквально в пятидесяти метрах от него. Куски врезавшегося в башню самолета упали недалеко от моего офиса, на крышу соседнего здания. В моем офисе выбило стекла, помещение наполнилось гарью. Тут же прибежали пожарные, сломали дверь, обдали из брандспойтов мои бумаги — все они промокли и пропали… В принципе, я мог и погибнуть: я ехал туда в метро и не доехал до места катастрофы, до своей обычной остановки, буквально пятьдесят метров. Предыдущие вагоны были завалены обломками. А я, к счастью, задержался дома и попал туда немного позже. Поэтому нас вытащили и спасли. Я воспринял это как знак судьбы: нечего тебе здесь сидеть, возвращайся домой.
— И часто вы в своей жизни следуете предзнаменованиям?
— Я жил в четырех городах, и в каждом городе случалось что-то, заставлявшее меня переменить судьбу. Первый раз это было ташкентское землетрясение 1966 года. В двухэтажном доме, где я жил с родителями, образовались трещины, посыпалась штукатурка. Папа, мама, брат и я поставили на улице кровати и довольно долго ночевали под открытым небом.
Я приехал в Ленинград, и там у меня случилось персональное землетрясение — я развелся с женой, и после того, как рассыпалась семья, уехал оттуда. В Москве я женился на Ирине Гинзбург, дочери знаменитого советского поэта и переводчика Льва Гинзбурга, очень яркой и талантливой женщине. Ирина — поэт, писатель, переводчик. Перевела на русский язык с немецкого огромное количество стихов. Мы с ней написали немало хороших песен, в том числе и для фильмов. Так вот, мы жили в Москве довольно долго, до 1990 года. Тут случилась новая напасть: разрушился Советский Союз. И мы уехали. В четвертый раз случилась история с Нью-Йорком. Я много раз думал, что судьба каждый раз придумывает какой-то интересный ход — землетрясение, развод, разрушение государства и теракт, чтобы заставить меня изменить свою жизнь. Что она в пятый раз придумает, не знаю. Но очень хотел бы больше не менять свою жизнь, жить как живу. У меня хорошая квартира, много работы, прекрасная семья. Больше мне ничего не надо. Но — не знаю. Пожалеет ли меня Бог, оставит ли в покое или что-нибудь еще придумает.
— Ваш московский дом нравится вам больше предыдущих?
— Своей московской квартирой я горжусь, чувствую родство со своим домашним очагом на уровне, если можно так сказать, животной любви. Греет душу, что дом старый, со своей аурой, своей историей. В нашем дворе на Малой Дмитровке находится здание, где некоторое время жил Антон Павлович Чехов. Наш дом был построен в 1903 году, и через него прошла масса прекрасных, талантливых людей, в частности, мой кумир Сергей Рахманинов. Я обожаю вид из своего окна на старый московский дворик. А вечером, когда включается иллюминация, отсюда хорошо видны две высотки — их шпили красиво подсвечены, вид просто потрясающий. Дай Бог прожить здесь как можно дольше.
Вместе с тем, наряду с Москвой, я какое-то время провожу и в Нью-Йорке. Ведь у нас там сын, талантливый композитор и музыкант. Поначалу я боялся за него — сможет ли он, занимаясь нашим ремеслом, выжить в Америке. Но Лева уверенно сказал: «Я хочу делать то, что мне нравится». И на самом деле, тьфу-тьфу, дела у него идут очень хорошо. Он пишет музыку для ведущих американских исполнителей, фильмов и руководит своим музыкальным ансамблем — в общем, делает карьеру в этом непростом мире. Что же касается меня, то в Америке у меня до сих пор реализуются некоторые проекты. В частности, сейчас там репетируют мой мюзикл...
— С чем связаны ваши главные надежды?
— Цель моей жизни — творчество. И я считаю, если Бог дал мне талант, я должен стараться как можно больше его реализовать. В России я имею такую возможность. Помимо того, что у меня здесь есть много слушателей, поклонников, которые приходят на мои концерты, у меня есть множество сотрудников, соавторов — режиссеры, продюсеры, поэты, певцы, певицы. Я здесь востребован. У меня здесь много работы, и это — главное.
По сравнению с Америкой Россия, может быть, и не очень комфортная страна. Здесь много бытовых неудобств, начиная с климата, кончая бытовыми тяготами. Здесь нужно бесконечно куда-то ходить, с чем-то бороться, унижаться, сидеть в начальственных приемных и т.д. Но на это можно наплевать. Здесь есть куда более важная вещь — то, что я здесь имею возможность работать. Много и с удовольствием работать, делать то, что я люблю. После переезда в Москву, у меня открылось второе дыхание, и я стал опять писать довольно много — это я больше всего на свете люблю делать и, кажется, умею. А древняя мудрость гласит: если ты занимаешься любимым делом, да еще получаешь за это деньги — значит ты счастливый человек.
Разве когда-нибудь в Америке я получил бы заказ на «Доктора Живаго»? Это одно уже стоит того, чтобы здесь жить.