13 сентября 2020 исполняется 85 лет писателю, основателю и бессменному председателю Российского детского фонда Альберту Лиханову. В интервью автору портала о советской истории «Кремлевский холм» Дмитрию Волину он рассказал о создании Детского фонда (на тот момент Советского детского фонда имени В.И. Ленина) и борьбе за дело всей жизни.
Во второй части беседы читайте о попытках дискредитации фонда со стороны Александра Яковлева, о том, как Раиса Горбачёва сперва помогала, а после захотела занять председательское место, а также о благих намерениях Людмилы Путиной по защите детства.
Атака на фонд
— А Раиса Максимовна так и помогала вам все эти годы?
— Она долгое время звонила мне по «вертушке», узнавала, как дела, я просил совета по разным вопросам. Однажды даже обсудили семью Рейганов, искренность их отношения к СССР, и моя собеседница приятно удивила меня своей глубокой зрелостью, без восторга отозвавшись о наших заокеанских «партнёрах». В другой раз я как-то наивно предложил, чтобы жены первых секретарей ЦК и обкомов партии по всей стране вошли в состав руководства наших территориальных объединений. Она трезво и деликатно осадила меня, и оказалась более чем права: все такого рода начинания рано или поздно заканчивались с уходом главы такой семьи со своего руководящего поста. Она следила и за нашей газетой «Семья», которая добралась до тиража в 4 млн. экземпляров, радовалась собственному участию в этом, как нынче говорят, проекте. Однако впрямую она не могла помогать: ресурсами располагали правительство, Совет министров, министерства. И тут нас опекал Николай Иванович Рыжков. Да и мы были более чем инициативны, ведь детские беды, о которых я говорил ему, требовалось разрешать реальными делами. Вплотную работая с правительственными службами, мы готовили одно постановление за другим.
Например, создали систему семейных детских домов, когда семья, воспитывавшая своих детей, брала не меньше пятерых ребят.
С министром здравоохранения СССР Е.И. Чазовым мы создали временную, но четкую систему борьбы с младенческой смертностью — так называемые медицинские десанты. В течение трех лет мы посылали за счет фонда на 90 самых жарких летних дней по 3 тыс. медиков, чтобы спасать детей от смерти — они умирали от простейшей диареи в силу нижайшего санитарного уровня жизни.
Создали институт специальных доверенных врачей Советского детского фонда — главных специалистов Минздрава СССР, которые по три года работали во всех областях Средней Азии и Казахстана. Результат — снижение младенческой смертности в целом по СССР на 16 %, а детей второго года жизни — на 55 %, общее количество спасенных детей — 45 тыс.
На годы нашего становления пришлось начало межнациональных конфликтов. Тут же грохнуло Спитакское землетрясение, и мы буквально вытаскивали ребятишек из-под руин, возвращали их родне: МЧС тогда не существовало.
Таких мощных, тяжелых проектов было множество. Но нас поддерживало правительство — по самым разным поводам. Пока Рыжков его возглавлял, было принято не менее 20 решений с советским гербом над заголовком, которые всегда начинались трепетными для меня словами: «Принять предложение Советского детского фонда». Здесь и два решения по бывшим малолетним узникам фашистских концлагерей. И создание двух новых журналов для детей и подростков и издательства «Дом». И учреждение «Международного круга помощи жертвам армянского землетрясения. И отправка почти тысячи детей на операции на открытом сердце в США вместе с Лео Бокерией. И «дети Чернобыля», отправляемые нами в скаутские лагеря 27 стран мира (10 тыс. ребят), и тысяча таких детишек, посланных нами на Кубу по приглашению Фиделя Кастро. Вспоминаю то время как трудное, но радостное для фонда и для меня. Мы были востребованы, были нужны.
С Раисой Максимовной какое-то время сохранялись добрые отношения. Она пригласила меня войти в состав руководства фонда, посвященного борьбе с детской лейкемией, но он тогда не получился.
Потом где-то за кулисами что-то стало меняться. Я начал кожей ощущать, что благие дела не у всех встречают поддержку, что нас окружают подозрительностью, сомнением. И кто?
Контрольно-ревизионное управление Минфина (министерство возглавлял Валентин Павлов) безо всяких поводов и видимых распоряжений заслало к нам бригаду с проверкой. Не представившись мне, они шарили в бумагах, проверяли склад — прямо-таки полицейские бульдоги из «Золотого ключика». Искали злоупотребления, воровство, но найти не могли. А тогда почти беспрерывно шли заседания съезда народных депутатов СССР, я каждый день видел Рыжкова и однажды спросил его: «А вы знаете про проверку КРУ?» Он был поражен — ведь Минфин, его хозяйство, и министр обязан был поставить председателя Совета министров в известность.
Мы как-то шли с ним по стеклянному переходу из КДС в Кремль. И нам навстречу — Павлов. Рыжков остановил его и при мне спросил:
— А что это за проверка Детского фонда? Почему я не знаю?
Тот мялся, как нашкодивший подросток.
— Мне дали команду.
— Кто? — изумился Рыжков.
Павлова угнетало мое присутствие, но я понимал, что мое место здесь. А Рыжков стоял на своем:
— Кто?
— Ну, Николай Иванович! Вы не понимаете?
— Не понимаю!
— Прямое указание!
— Чье?
И он, наконец, выдохнул:
— Михаила Сергеевича.
— То есть Раиса Максимовна захотела?
Я и тогда был уверен, что острие атаки, внешне направленное против меня, было адресовано покровителю фонда Рыжкову, второму человеку в стране, председателю Совета министров СССР. И это требовалось кому-то третьему. Но это была зримая арифметика, до алгебры мы даже не поднялись. Кашу заваривал Яковлев, пытаясь рассорить меж собой двух первых лиц великой страны.
А в нашем фонде состоялся очень жесткий разговор. Я лично пригласил Павлова по «вертушке», чтобы он послушал, что говорится в ответ на заключение этой комиссии. Он прислал своего зама, совершенно не подготовленного к разговору. А документ был напичкан глупостями. Например, нам один стеклодув подарил кораблик. Он выглядел как хрустальный, но был сделан из стекла. Раз хрустальный, то, по правилам Минфина, должен быть оприходован, поставлен на учет и записан в книгу. Стыдно даже пересказывать нижайший уровень претензий, предъявленных нам. Тем не менее, записку КРУ рассмотрел расширенный Президиум Правления фонда. Туда входили пять народных депутатов СССР от Детского фонда, включая меня, митрополит, академики и педагоги — и все отнюдь не свадебные генералы. Один за другим мы опровергли все пункты и подписали протестное письмо Генеральному секретарю (заказчику) и председателю Совета министров СССР.
Однако, несмотря на все наши возражения, этот лживый отчет был напечатан в многотиражке московских строителей, и дальше его стали раскручивать СМИ, подчиненные разным уровням власти. То есть по команде.
— Это 1990–1991 годы?
— Нет, это, пожалуй, 1989–1990-й.
Считал и считаю, что это мог позволить себе только Яковлев. Дело в том, что нас очень хорошо принял народ. Мы в первые годы нашего существования — в 1987–1990-м — получали огромные деньги от народа. Был, например, памятный перевод от школьника с письмецом: «Купите мороженое мальчику, у которого нет родителей». А взрослые посылали десятки тысяч рублей. Андрей Андреевич Громыко позвонил мне и переслал гонорар за двухтомное издание его мемуаров в Англии. Тогдашний генеральный директор ТАСС Виталий Игнатенко переслал нам Ленинскую премию, которую он получил. Среди доноров были нефтяники, газовики, БАМ, завод «Уралмаш», оборонные предприятия, министерства. Во время первого и последнего Всесоюзного телемарафона в 1989 году, к которому сразу подключились несколько центральных каналов, мы собрали за одни сутки 102 млн. рублей. Мы первыми привели в страну мгновенную лотерею, первыми выпустили «Благотворительные билеты». Да и отделения Советского детского фонда работали в каждой области большой тогда страны. Мы строили школы в Туркмении, семейные детские дома, купили для всех детских домов Советского Союза 1,5 тыс. автобусов и грузовиков, и транспортники разного рода доставили их бесплатно, даже пароходами на Камчатку.
В 1988-м году случилось Спитакское землетрясение, и в 1989-м 400 армянских детей прилетели во Внуково. Мы привезли их в Кремль на елку. Там перед ними выступил генсек Горбачев.
— Нападки на фонд прекратились?
— Нет. После КРУ меня вызвали в Комитет народного контроля. А мы с его главой Борисом Пуго были в дружеских отношениях, когда он еще работал секретарем ЦК комсомола КП Латвии.
Меня вызвал в Комитет народного контроля бывший секретарь томского обкома партии, правая рука Лигачева. И начал меня в хамском тоне «драть». Я депутат, а он — партийный исполнитель, можно сказать — палач. Что ж мне, перед палачом молчать, склонив шею? Впервые и единственный раз в жизни со мной разговаривали так: «Вы там воруете!» Причем абсолютно никаких оснований, ни малейших. «Брали на понт»
Я послушал и «поехал» на него: «А вы почему со мной так разговариваете? У вас какое право так разговаривать с членом Верховного Совета СССР? Кто вас уполномочил? Вообще, кто вы такой?» И погнал этого мужика по кочкам в его же палаческом стиле. Он глаза вытаращил. И хотя Пуго со мной говорить не захотел, эта контора отстала. Особенно их зацепило, что я сформулировал свою цель: «Похоже, вы забываете, что я журналист по образованию, многолетний редактор всесоюзного журнала, да и писатель, перышком владею. Хотите, чтобы я рассказал не стране — миру, — ху из ху? Думаете, ваша цель не просчитывается?»
— Продолжение последовало?
— Прислали Комитет народного контроля. Бригадиром был неведомый паренек Игорь Московский. Я спросил:
— Ну что, теперь Детский фонд погубит народный контроль, ведь фонд- то и создан для детей этого народа?
— Да нет, что вы, клянусь, что я иду с чистым сердцем!
И действительно, месяц рыла целая бригада, принесла заключение с двумя-тремя мелкими замечаниями. Я прочитал, подписал и сказал, попав в «десятку»: «Вам заказали не это». Прошла неделя, другая, прибежал Игорь Московский, бухнулся в кресло и сказал:
– Вчера вечером, не читая наш отчет, Колбин вызвал к себе помощника и надиктовал про вас страницу доноса на имя Горбачева.
Хочу пояснить: Колбин был хорошим и порядочным человеком. Он работал первым секретарем Ульяновского обкома, и вдруг его избрали первым секретарем ЦК Компартии Казахстана. Явно что-то пошло не так: на этом месте должен был оказаться казах, — и в республике началось брожение. Его перевели в Комитет народного контроля, и здесь надо было служить по здешним правилам. Вот он и исполнил желание хозяина, которого я тоже теперь не осуждаю. Просто у него, этого хозяина Колбина, был недобросовестный наводчик, который убедил его в том, в чем убеждать не следовало. Не потому, что я этого не желал, а потому, что это было вредно тем, в чью пользу эти хлопоты организовывались.
Словом, во все те же дни съездов народных депутатов Колбина освободили от работы. И я увидел его в Кремлевском дворце съездов. Подошел и ласково спросил:
— Ну что, Геннадий Васильевич, теперь-то вы можете сказать, в чем было дело?
Он спокойно ответил:
— Могу. По приказу первого лица.
— А в чем дело?
— Не знаю, но предполагаю.
— Так что же?
— Раиса Максимовна.
Это третья часть печальной трилогии.
— Говорят, что Раису Максимовну хотели сделать председателем фонда.
— Похоже, такие намерения в ней сформировали «внешние силы». До меня доходили самые невероятные слухи и сплетни. Но я старался держаться изо всех сил, работать, ни на что не обращая внимания. Но это было нелегко.
В состав нашего президиума входила председатель Комитета советских женщин Зоя Пухова, Герой Социалистического Труда, бывшая ткачиха из Иваново. Во время перерыва одного из заседаний съезда она мне сказала:
— Тебя и меня решено убрать. Что касается меня, я это понимаю — достойных женщин целая очередь. Но в отношении тебя это несправедливо! А знаешь, на кого хотят заменить?
— Откуда мне знать?
— Стой крепче! На Раису Максимовну!
А Горбачёва во время съездов сидела в ложе. Туда к ней постоянно бегали приближенные дамы — партийные и советские активистки высокого уровня. Этих женщин было немного, человек семь, максимум десять. Я, когда проходил мимо этой группки, всегда раскланивался, знал, кто это такие, и они все меня знали.
И снова я подумал про Яковлева. Про внушаемость, которой подвержены персоны, добравшиеся до высших этажей государственности, про неумение самокритично анализировать существо дела всесторонне, вглубь и вширь.
Я и тогда полагал, что Раиса Максимовна, дававшая — и справедливо — по вечерам советы своему мужу, сама нуждается в простом консультанте — лучше бы логике по образованию, который бы выводил один посыл из другого и создавал реалистический прогноз последствий.
К примеру, простенький вопрос: а что если все родители всех детей-инвалидов бросятся за помощью к жене президента — председателю Детского фонда? Где окажутся и президент, и его жена? К какой потере их авторитета это приведет без всяких лозунгов? Ведь сразу сделать счастливыми всех обездоленных детей — немыслимо!
Но в той ситуации приходилось действовать. И меня осенило. Знаете, иногда вдруг в тебе происходит какая-то вспышка, некое просветление. Мне пришла в голову мысль: если все это замышляется втайне от меня, да и с участием высокой персоны, мне ничего не остается, кроме как дать ей понять публично, что замысел не самого высокого полета, а ее главный, как нынче говорят, бенефициар мне известен.
Короче говоря, я осознал: надо дать Горбачёвой понять, что я знаю о ее личной роли в этом мелкотравчатом заговоре. И предложил Зое Пуховой такой план: когда высокие леди соберутся вместе, я буду проходить мимо, а она в этот момент им про меня все проговорит. Она согласилась, ей терять было нечего. Я шел мимо них, поздоровался, остановился. А она сказала: «Ой, девочки, а вы знаете, что Альберта-то решено снять?» «Девочки» сочувственно охнули, стали громко задавать вопросы — за что и почему? Героиня соцтруда, человек из народа, не успокаивалась: «А вы знаете, на кого его решили заменить-то?» — «На кого?» — «На Раису Максимовну». И вот это уже была бомба. А я кивнул и сказал: «Ну, если партия прикажет, комсомол ответит: „есть!“».
Мы попали в червонец. Прекрасные леди одна за другой побежали в известную им ложу и доложили, какие вульгарные слухи ходят о помыслах Раисы Максимовны, которые, я по-прежнему уверен, были внушены ей со стороны.
И чем можно ответить на такого рода молву? Только опровергнуть.
Дворцовая тайна скончалась, не разродившись. И нас оставили в покое — до конца правления Горбачева. Но к Раисе Максимовне я испытываю некое сострадание, хотя всякие связи с ней оборвались. Однако, когда стало известно о ее тяжелом положении, и я узнал, что она находится в университетской клинике в немецком Мюнстере, то послал ей срочное письмо, о котором, разумеется, забыл. А обнаружил его недавно, в ее же интернет-архиве. Вот что я тогда написал:
«Дорогая Раиса Максимовна! Примите самые сердечные пожелания скорейшего выздоровления от Российского детского фонда, его сотрудников и добровольцев. Мы всегда помним Вашу добрую поддержку наших инициатив в первые годы существования фонда, Ваш неподдельный интерес к детским бедам. Добро всегда воздается. Мы верим, что Вы одолеете Ваш недуг».
Депеша получена 5 августа 1999 года, а Раиса Максимовна скончалась 13-го, так что я точно и не знаю, прочитала ли она эти строки…
— А как вы вообще оцениваете политику Горбачева?
— У меня с Горбачевым получилась вот какая, похоже, финальная история. На первой инаугурации Владимира Путина, когда меня еще звали на такие торжества, я пришел в Кремлевский дворец съездов, подошел к нему, представился. И почти сразу увидел, что за соседним столом сиротливо стоит Горбачев. Я, естественно, подошел к нему и сказал: «Ну что, Михаил Сергеевич…» Он ответил: «Значит, мы с тобой, Альберт, неправильно поступали». Тут подбежал народ фотографироваться, а я отошел.
— Он сейчас ищет как бы оправдания краха советской системы и распада Союза.
— Какие могут быть оправдания, если он публично объявил, что всю жизнь мечтал разрушить социализм? Правда, несмотря на факт публикации этого убеждения, думаю, что он оговаривает себя. Сын комбайнера, школьником получивший орден Трудового Красного Знамени за уборку урожая — и такое самоуничижение? Одно другому не соответствует. И даже если это правда, я как писатель и читатель не верю такой неестественной «кройке» души.
Что же касается меня и моей семьи, то мы из тех, кто верил и верит в советскую власть. Моя жена — круглая сирота, отец погиб на границе в июле 1941-го, мать в 1945-м. Ее и двух ее сестер подняли бабушка с дедушкой и Кировский городской военкомат — она стала первым телевизионным диктором на родине, а потом работала в Новосибирске. Отца моего Господь спас, а вот его брат Борис пропал в первые месяцы Великой Отечественной без единой весточки с фронта. Мой кровный дед по материнской линии безмолвно канул в Гражданской войне. Если копнуть еще дальше, а для меня это важно, то мой прадед по отцовской линии был крещен в храме Михаила Архангела Михайловского замка в Петербурге на 100 лет ранее меня, в 1835-м. Потом, когда ему еще не было 18 лет, по-нынешнему, ребенок, стал артиллерийским бомбардиром на морском побережье Петербурга при подходе к нему англо-французской эскадры в 1853 году, награжден медалью в память «Крымской кампании» 1853–1856 годов, еще двумя орденами, вышел в отставку полковником, осел в Вятке. А его отец, мой прапрадед Иван Иванович получил дворянство за военную службу. И вся эта моя родовая предыстория бесконечно дорога мне.
Что же касается моей судьбы, то я помню свое тыловое военное детство так, как будто это было вчера. Многие мои книги вышли из той поры. 150 книг переведены на другие языки — в США, Франции, Италии, Испании, Германии, Нидерландах, Японии, Китае, Гонконге… Мне нечего искать на стороне. Я родился и состоялся в своей стране, с верой в своих предтеч, которые мысленно окрыляют меня, и переделываться не собираюсь. Я все получил от своей Родины. Я шел по жизни и ничего не боялся. Я — журналист, а не карьерист, стал главным редактором всесоюзного многомиллионного журнала «Смена». Вошел в литературу, получил Государственную премию РСФСР и премию Ленинского комсомола. Еще тогда изданы мои первые собрания сочинений громадными тиражами. При этом я не был конформистом в литературе, наоборот. Я вместе со всей редакцией построил молодежную и детскую библиотеки в Новом Уренгое. Потом, уже в одиночку, задумал и пробил Детский фонд, проведя при этом два громадных постановления по спасению сиротства. Мне нечего менять в себе.
Я был обучен труду той властью и теми мерами измерения успеха. Жить нас учили не для себя, а для Родины.
Мне кажется, таков же и Горбачев. Зря он наговорил на себя.
Однако я задавался и задаюсь безответным вопросом: почему доброта — личностная и общественная, превращенная в милосердную системную силу, — обязательно должна испытывать наветы, клевету, оговоры, подозрительность? И почему достигнутое, совершенное, исполненное воспринимается как должное? Утешаю себя только одним, священным — участью Христа. Ведь он был предан, в том числе учениками, хотя уж они-то ведали спасительность самой сути Христова добра и его милосердности ко всем и всякому.
Всякий ли способен и может, заранее зная о грядущем навете, служить людям, не озираясь по сторонам? Повторю слова Виктора Астафьева: «Нет мне ответа!»
Визит Путиной
— Раиса Максимовна была первой леди Советского Союза. А с кем из жен российских президентов Вам приходилось работать?
— Однажды на торжественный праздник по случаю Международного дня защиты детей я позвал в Большой театр Валентину Матвиенко, которая на тот момент была заместителем Председателя Правительства РФ по социальным вопросам. И вдруг мы получили информацию, что приедет Людмила Путина. А до этого мы с Матвиенко договорились съездить вместе в женскую колонию в Можайске, там был Дом ребенка для детей женщин-заключенных.
Приехала Путина. Мы вместе пили чай и при ней говорили с Матвиенко о планах посетить колонию. Путина захотела поехать с нами. Они обе выступили перед заключенными.
Это первый и единственный раз, когда супруга президента выступала перед женщинами-заключенными.
Во время этой поездки я подробно рассказал о системе семейных детских домов, которые инициировал наш фонд еще в 1988 году. Очень скоро Владимир Владимирович поддержал эту систему. Каждый ребенок, который воспитывался там, получил достаточно солидную разовую поддержку президента России. Детей тогда было больше 5 тыс.
Через некоторое время Путина пригласила меня на встречу по случаю Нового года, который она отмечала вместе с людьми, с кем встречалась в течение года уходящего.
Чуть позже Людмила Александровна предложила создать фонд по защите детей. Все поддержали. Я предложил, чтобы этот фонд носил исключительно законодательные смыслы. То есть чтобы он занимался проверкой всего законодательства по вопросам детства, инициировал поправки в законы, контролировал от имени общества развитие законодательной защиты детства… В организацию должны были войти юристы, адвокаты, а также представитель правительства. Я предложил, чтобы Валентина Матвиенко, как заместитель Премьера, обязательно вошла в его состав.
Еще я сказал примерно так:
Людмила Александровна, я считаю своим долгом только предупредить: мы, Детский фонд, завалены письмами с просьбами: дайте квартиру, дайте машину инвалидам, отправьте на лечение за границей и т. п. Представляете, вы будете главой нового фонда всей России для детей, а значит, что все прошения будут обращены к вам персонально. А если, уж извините меня, что-то будет не выполнено, то оно обернется гневом, раздражением, и это совершенно не та реакция, которую мы ожидаем».
В ответ она сказала. Сделав паузу: «А вы правы, Валентину Ивановну Матвиенко надо обязательно включить в состав руководства». Это был как бы ответ мне. Однако потом идея затихла. И ведь это было почти полной копией намерения Раисы Горбачевой.
— У Администрации президента есть отдел по рассмотрению жалоб и обращений граждан. Что они делают? Они пересылают такие обращения губернаторам регионов. Иногда Владимир Владимирович дарит детям подарки, но все же понимают, что это избирательно, всякий раз по случаю и не для всех доступно…
— Конечно, президент вправе сделать подарок любому человеку, особенно ребенку, но в том-то и дело, что государство устроено так, что эти дела должны решать социальные ведомства, министерства, фонды, наконец, в том числе общественные. Правящие должны править. Они могут все — за ними радикальные конструкции. К конструктивным действиям, конечно, отношу и конституционные поправки. И первая же теза не может не радовать: наконец-то детство названо главным приоритетом власти и общества.
Теперь конституционные поправки приняты. Детский фонд, как и всё общество, прошёл устрашающую пандемию короновируса, и внёс в борьбу с нею свою скромную лепту. Продолжаем работать, памятуя: мы самый структурированный благотворительный, российский, общественный фонд, у которого 74 региональных отделения.
Работать непросто. Но нас взывает к этому и Детство, и Конституция. И собственный выбор.
Беседовал Дмитрий ВОЛИН
Обложка: Альберт Лиханов Фото: © Дмитрий Волин/Kremlinhill
Источник: kremlinhill.com