Так названо предисловие, которое глава Фонда написал к книге Маргариты Небольсиной "Смысл жизни разгадать пытался я...", вышедшей в Казани и посвящённой классику Татарстана Рустему Кутую, которого знал и многие годы поддерживал. Мотив: оба писателя принадлежат к поколению детей войны и много написали об этом.
Читайте здесь текст предисловия.
Приношение Кутую
Среди способов выразить свою благодарность, восхищение, признательность и не обязательно - ушедшему, есть такое понятие как приношение.
Это может быть приношение музыкального венка или венка обычного, из цветов, а может быть и приношение добрых слов, сказанных искренне и с любовью, а, по возможности, с пониманием того или тех, кому адресовано это приношение, по крайней мере, попыткой такого понимания.
Книга, которую вы держите в руках и которая посвящена жизни, мыслям, стихам и прозе Рустема Кутуя и есть такое приношение, увы, совершаемое после его жизни, хотя было бы достойным и праведным выпустить ее при жизни, совершить приношение, сказав добрые слова, способные и продлить жизнь, и, конечно же, вдохновить того, кто как нам ошибочно может показаться, не нуждался во вдохновении, сам будучи его источником.
Эта книга, написанная жарко и искренне, как мне кажется, отдает долг писателю, расставляет по местам важные ценности, объясняет незнающим смысл и суть Божьего дара, которым Рустем был одарен от рождения, прослеживает путь, исследует становление, открывает тайны вдохновения одного яркого мастера, ставшего им благодаря опять же, венку художественных достоинств, где терпение и труд лишь огранка дарованного свыше.
Книги о писателях, которых можно назвать современниками, вообще-то большая редкость, а по нашим временам редкость редкая. Книга Маргариты Небольсиной, я бы заметил, слегка подзапоздала - Рустем Кутуй был достоин, повторюсь, анализа прижизненного, и напоминает венок, опущенный на воду в честь утонувших кораблей.
Да, без сомнения, Рустем Кутуй, татарин с русским языком, был Кораблем, и только наша - межнациональная в этом случае - бесхозность не помогла ему, выкинув яркий вымпел, обрести достойное дара признание.
Что касается признания, то еще до декабрьского восстания 1825 года между Пушкиным и Рылеевым, в их письмах, развернулась - тогда очень частная - полемика: надобно ли художнику признание. Пушкин писал, что надобно, а Рылеев укорял его, мол, какого признания ты ждешь и от кого - ты велик и без того, и недостойно тебе и иным ожидать в прихожих правящих вельмож хоть какого-нибудь одобрения.
Пушкин не соглашался, Рылеев настаивал, они были очень молоды оба - две знаковые персоны грядущей истории, но в конце жизни, когда Рылеева забыли, Пушкин, не ссылаясь на молодой спор, заметил самому себе: поэту недостойно ждать хоть чьих-то поощрений - он сам себе судья.
Рустема Кутуя, конечно же, хвалили в Казани, может быть не столько соратники по цеху, сколько молодые читатели и почитатели. Но судя по наградам, перечисленным в этой книге, настоящего признания он не дождался, хотя, несомненно, ждал - в этом заключается страсть честолюбия, и ни один художник не обойден ею.
И хоть мог бы он повторить вслед за Пушкиным, что поэт сам себе
судья, скажем откровенно: Рустем Кутуй был достоин куда большего
признания.
Я узнал его очень давно и поначалу - заочно по его книгам,
читанным мной в Вятке и в Новосибирске, где начинал, так же как и он.
Оказавшись в Москве, да еще и при обязанностях - помогать таким же как, я
сам, отыскал его в Казани и опубликовал его рассказы в «Смене». Тогда
была такая по счастью, справедливая возможность, и Кутуй вошел в обойму
талантливых молодых писателей - тем более что дар Божий так и сверкал
едва не с каждой его страницы.
Нечасто приезжая в Москву, Рустем заходил ко мне, и мне удалось продвинуть его книгу в «Молодой гвардии», предисловие к которой я с радостью написал.
В книге Маргариты Небольсиной откровенно поставлен вопрос: что же помешало ему, с его мощной энергетикой, блестящим стилем и глубокой духовностью пробиться в первые ряды российской словесности? Думаю, именно это - слово пробиться.
Не хотел он никуда пробиваться. Он хотел писать, и писал, писал. Число его, не повторяющих предыдущие тексты, книг, поражает - больше пятидесяти, и одной лишь задачей - писать! - он себя и возвысил, и ограничил.
Увы, жизнь суетна. И поэзия, и проза требуют авторского сопровождения по редакционным, по издательским коридорам, которые извилисты и малокомфортны. Гордыня и нежелательство борений, вопреки яркости дарования, понудили не то, чтобы сойти на обочину, но отойти в сторону.
Я думаю, что Кутую малость помешало еще одно, на сей раз, преимущество. В Казани он был любим, признан и многоиздаваем.
Татарская культура, хотя он писал по-русски, ценила и не отталкивала его, таким образом, столичные борения не были для него деянием за выживание в литературе. Он оставался дома.
Еще одно соображение, касающееся пересечения культур. Советские времена явили поразительный феномен. Он заключался в том, что целая плеяда писателей, нерусских по крови, не писали на родном языке, а писала на неродном русском. И это обернулось неожиданным прорывом: заговорив по-русски, эти люди стали обгонять русскую литературу. По крайней мере, многое из созданного ей.
К этим именам я отношу Василя Быкова, Чингиза Айтматова, Олжаса Сулейменова - пусть не обидятся те, кого нет в этом перечне, но кто навсегда останется не в русскоязычной, а в русской литературе.
К ним я отношу и Рустема Кутуя.
Альберт Лиханов
