В Москве вспомнили Януша Корчака. С того дня прошло 70 лет — с того дня, когда в газовой камере польского концлагеря погибли 200 сирот, а вместе с ними старый доктор, писатель Януш Корчак. Человек, который своими книгами находит подход к каждому ребенку. А своей жизнью и смертью он доказал, что на деле значит любить детей. На вечере памяти Януша Корчака, который провел Российский детский фонд в день его гибели, о том дне говорили все.
Альберт Анатольевич, будучи бессменным директором Российского детского фонда, постоянно, везде и всюду говорит о необходимости защиты детства, об обороне от всякого на него посягательства. «В ожесточившемся против них мире дети не видят своего будущего». И трепетно выглядит рукопожатие юного воспитанника детдома и Альберта Лиханова. «Когда вырастешь и станешь крутым управленцем, не забывай всегда помогать Детскому фонду!» А самому Альберту Анатольевичу уже к 80 годам. Вот как просто понять, для кого благотворительная помощь — дело жизни, а не распил бюджета... Мальчик обещает, конечно!
На этом вечере были еще
почетные гости. Казалось бы — больше полувека прошло, а они,
вспоминая детство, все еще плачут... Те, кто попал в концлагеря
в нежном возрасте и выжил там. И когда их называют
«малолетними узниками фашистских концлагерей», за почтенными бабушками
и дедушками видишь голодных мальчишек и девчонок.
— Мне было 8 лет, — рассказал Виктор Георгиевич Гладышев, — я родился в подмосковной деревне Смолино. Именно там фашисты готовили парад в честь взятия Москвы... Они уже считали, что Москва пала. Я видел этот парад. Как они топали, маршировали, размахивали знаменами, пели песни, играли Вагнера. Прикатили огромные пушки, укутанные флагами, — красота невероятная! А форма какая... Потом пришли гестаповцы или эсэсовцы и погнали нас. Мы шли несколько дней. Если поскользнешься, тут же расстреливали. Нас никто не кормил, ночевали в холодных сараях, клубах, школах. В громадных муках мы пришли в Боровск. Местный храм еще советская власть разрушила: там были склады, бочки, а когда-то там крестили Достоевского. Мы вошли туда... Каким словом можно заменить тухлоту? Там лежали мертвые, в основном дети. Промороженный каменный пол и стены. Мы жили среди мертвых больше недели. И мы бы умерли с голоду, если бы не... При всей ненависти к фашизму — были нормальные, гуманные немцы. Я чуть-чуть умел говорить по-немецки. Я упрашивал их, и меня выпускали побираться. Однажды я нашел в снегу убитую лошадь. Замороженную, мясо все растаскано... Но я не мог уйти от этой лошади — мы были абсолютно голодные несколько дней. А тут мясо. Чем его возьмешь? Ногтями? Пальцы в крови, ногти в крови, я плачу, кручусь... Подходит фашист. «Сейчас убьет». А он говорит: «Сиди здесь». Ушел и вернулся с большим деревенским ножом. Показывает: режь. Я набил полные карманы ледяных крошек, вернулся в храм. Я дал соседям, мы несколько дней сосали эти конские ледышки — и выжили. Потом услышали — пушки грохочут... Немцы отступали. Нами перекрыли фронт. Живая преграда. Можно было только ползти, встанешь на четвереньки — все... В общем, так я спасся.
