- Ваше детство пришлось на времена Великой Отечественной войны. Как сегодня вы вспоминаете о том времени?
- В январе этого года я написал маленькую повесть «Незабытые игрушки» – это жизнь глазами ребёнка в канун войны. Он не может осознавать, что будет какая-то беда, но чувствует окружающий мир, ощущает тревогу, которая исходит от родителей. Героя я ассоциирую с собой, потому что такое можно описать только на основе собственного опыта. Мой отец, коммунист, в ту пору работал слесарем на заводе. Накануне войны его послали представлять завод на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку. Оттуда папа принёс мне совершенно необычные подарки, а для рабочего человека даже странные. Например, аллоскоп. Это такой электрический прибор с лампочками, который подключается в сеть, и с его помощью показывают диафильмы. Вывешивают на стенку простыню, где и появляется картинка. Нужно крутить, кадрик за кадриком, вручную. Он привёз с собой несколько фильмов к этому аппарату. Самым любимым и главным оказался «Синяя птица» по Морису Метерлинку. Там был текст, который нужно было читать. Мама читала, папа крутил эту штучку. «Синюю птицу» я смотрел, наверное, раз сто. Её герои Тильтиль и Митиль стали для меня, шестилетнего, не просто символом волшебной сказки, но ещё и каким-то знаком, взрослым суждением, сделанным мастерски для маленьких детей. Дети ищут Синюю птицу для мира между людьми, для того, чтобы отошла зависть, ненависть, враждебность. Я смотрел на персонажей с восторгом, и воспринял, быть может, самую главную идею – у всего, что нас окружает, есть душа. Чем старше становишься, тем больше ценишь, то, что лет десять-двадцать назад казалось мелочью, недостойной внимания, а оказывается, из этой мелочи возникает жизнь и литература. Когда я еду в машине или настигает бессонница, внезапно приходят мысли, что многое вообще до сих пор не сказано о войне.
- Что именно?
- Например, о судьбе малолетних узников фашистских концлагерей. Когда-то в 1988 году эти узники обратились ко мне. Они прошли тяжёлую жизнь. После войны их нигде не принимали. В 1953 году я поступал в университет, и мне дали заполнить обязательную анкету, в которой, среди прочего, присутствовали вопросы. «Был ли в оккупации, плену? Есть ли родственники за границей?». Тем, кто был в плену, перекрывалась дорога. Многие дети не могли поступить в вузы, поэтому их судьбы не были рабоче-крестьянскими. Бывшие узники устраивались и жили часто в сельской местности. В 1987 году создали Советский Детский фонд, а через год, 22 июня, в день начала войны, я собрал в Киеве первый и последний всесоюзный съезд малолетних узников фашизма. Приехало 800 человек плюс киевляне. Дом офицеров был забит народом. Там и создали Союз бывших малолетних узников фашистских концлагерей. По моим письмам правительство приняло два постановления о том, чтобы этим людям дали какие-то первичные льготы. Кроме того, органзовали комиссию по установлению факта пребывания в концлагере. Ведь детям там справок не давали. Нужны были двое свидетелей, которые бы подтвердили, что они были вместе в концлагере с тем, кто заявляет сейчас в этом качестве. Эту комиссию возглавил я, туда входили люди из министерства юстиции, КГБ СССР и других специальных организаций, которые проверяли документы и давали согласие. Тогда мы выдавали напечатанное нами удостоверение «бывший малолетний узник фашистских концлагерей», равное пенсионному свидетельству. Мы занимались этим долгие годы. Но потом немцы, под давлением разных стран мира, начали выплачивать деньги тем людям, которые были в концлагерях, включая малолетних узников. Вот тут я сказал себе: деньгами рассчитаться за эти страдания невозможно. Если вы возьмёте эти деньги, вы простите страшные грехи против вас и продадите собственные страдания, и мы на такое не пойдём. Эти деньги должна дать наша страна, это наши страдальцы. Это мы виноваты в том, что они там оказались. Немцы пусть рассчитываются каким-то другим, но не денежным способом. Может быть, это слишком идеалистическое отношение к способу «расплаты», но наша организация позволила себе его. И отошла от участия в нём. Грязи вокруг этого события потом было сверхдостаточно. Я имею в виду отечественных «распределителей» и учётчиков.
- В последнее время всё острее возникает проблема домашнего насилия в отношении детей. А декриминализация побоев, по сути, позволяет насильникам откупиться. При этом недовольных этим пугают ювенальной юстицией. Что вы по этому поводу думаете?
- У меня есть повесть «Девочка, которой всё равно». Девочка подверглась насилию сожителя мамы. Её изъяли и отправили в детский дом. Она никакая, ей всё равно. К ней приходит студентка педагогического института, которой надо написать дипломную работу на тему «Дети риска». Эта студентка, воспитанная в благородной семье, хочет вернуть девочку к жизни, пробудить в ней доверие, потому что та никому не верит, никого не принимает. Человек, подвергшийся изнасилованию в семье, не может верить больше никому. В другой повести «Сломанная кукла» история, когда в богатой семье, мама, выбиваясь в люди, отдаётся дельцу, а тот насилует её дочку, и мама с этим соглашается в обмен на благополучие. Девочке предлагают быть в Англии, но она не может пережить насилие и кончает с собой.
- Так, может быть, всё-таки в России нужна ювенальная юстиция?
- Я как раз тот человек, который выступал от имени Советского Союза в Третьем Главном комитете Организации Объединённых Наций, когда подписывалась конвенция ООН о правах ребёнка. Эту конвенцию утвердили без голосования, на основе консенсуса. Я был заместителем главы делегации, а руководителем - министр иностранных дел Э.А.Шеварднадзе. Конвенция о правах ребёнка – это Конституция детства, и её надо блюсти. Другое дело, кто и как её исполняет. Когда мы говорим «ювенальная юстиция», то подразумеваем, что передаём её исполнение юридическим структурам, но это не только обязанность правовых структур. Да, иногда нужна полиция и какие-то юридические службы, суд должен выступать в защиту детства, но защита прав ребёнка прежде всего ответственность гражданская, человеческая: школы, родителей, общественных организаций. У нас было множество случаев, когда мы защищали права детей, их жизнь. Но когда все отходят в сторону, а остаётся только полицейско-следовательская и административная власть, и она начинает править судьбами детей, возникает некая странная «ювенальная» юстиция. Мать пятерых детей обратилась к районной власти, чтобы ей дали денег на ремонт жилья. Вместо того, чтобы помочь ей, прислали комиссию, которая увидела, что у женщины пятеро детей, и она бедствует, решили, что мать со своими обязанностями не справляется, и четверых забрали. «Справились», так сказать, за родную мать, и, полагая, что у детей нет никаких прав. Разумеется, возник хай, после которого чиновников, которые это проделали, сняли с работы, а ребят вернули матери. Высшая ценность – это семья. Какая бы мать не была. Может быть, она даже и пьянчужка, но она мать. Если она потеряла уже всякий облик матери, тогда действительно нужно спасать детей. Но почему эту черту определяют органы опеки и попечительства? Эта структура давно требуют пересмотра и реорганизации. Она должна преобразоваться из органа надзора, надсмотра и наказания в доброкачественную ремонтную бригаду неполноценной семьи. Она должны прийти с топорами, с народом, с бюджетом, и починить этой семье её хозяйство, семейное устройство, помочь, а ни в коем случае не отнимать детей. А у нас сегодня отобрать детей и опрокинуть их в сиротство хотя бы на месяц – это плёвое дело! И не уверен, что этот узел должен развязывать суд. Там тоже полно суровых решений, детей защищающих не в их интересах.
- Но может, на ваш взгляд, например, десятилетний ребёнок, которого регулярно избивают в семье, пойти в полицию или в соответствующие органы и сообщить об этом?
- Он должен пойти и сказать, что его бьют. Дело в том, кому. Есть ситуации, когда родственники и соседи как раз подбивают его на это. Надо влиять не на ребёнка, а на ситуацию, всячески воздействуя на родителей, в том числе, помощью. Надо разговаривать с людьми, которые несут правовую ответственность перед судом и законом, а подначивать ребёнка – совсем другая история. Есть обратные примеры. Когда ребёнок не видел своей матери и отца и мечтает их встретить, ждёт, когда они выйдут из тюрьмы. Это понятный инстинкт. Дороже родных родителей ничего нет. Уроды есть всегда. На это существует суд и адвокатура, общественные организации. Другое дело, что не всякий торопится вмешаться в грязную историю, даже с тем, чтобы помочь ребёнку, да и семье.
- Помимо домашнего насилия, некоторое время назад, ещё до карантина, в сети то и дело появлялись видео жестокого обращения педагогов с детьми. Есть мнение, что школьники просто провоцируют учителей на подобные действия. Как вы воспринимаете эту ситуацию?
- Мне с учителями очень повезло. Я написал повесть «Крёстная» про свою учительницу Аполлинарию Николаевну Тепляшину. В 1940-е годы у неё было два ордена Ленина, который во время войны давали военачальникам за крупные военные операции. Однако в нашей маленькой начальной школе все учителя имели этот орден. Надо сказать, что орден Ленина в те поры для учителя не был удивлением. Кто-то из великих, чуть ли не Черчилль, сказал: «В России войну выиграл учитель». Люди были подготовлены к единому правилу – защищать Отечество. Я не знаю случая, чтобы в наше время учитель поднял руку на ученика. Это был бы позор, а этому человеку нужно было бы повеситься. Я категорически против рукоприкладства и вообще не представляю, чтобы учитель, который ударил ребёнка, продолжал бы работать в школе. Пусть уйдёт оттуда и близко к ней не подходит.
- Ещё одна проблема, о которой вы отчасти упомянули, – детские самоубийства. О них заговорили особенно активно в связи с так называемыми «группами смерти» в соцсетях. Что, на ваш взгляд, становится причиной желания ребёнка добровольно уйти из жизни, и как можно это предотвратить?
- Это нелюбимые темы в нашем обществе. Детские самоубийства у нас пытаются замолчать. Должна быть статистика, сколько и почему их происходит. Я написал маленькую повесть под названием «Эх, вы!..» о мальчике, который живёт на селе. Он старший сын в многодетной семье. Его родители пьют и продолжают рожать детей, которых у них и так уже шесть. Мальчик ходит в школу и присматривает за младшими. Герой всё время просит родителей: «Перестаньте пить!», но семья прижата жизнью, а жертвами становятся дети. Мальчик кончает самоубийством, а родителей это не сотрясает. Говорят, на самоубийства детей провоцируют всякие секты, которых сейчас развелось немало. Понимаете, у многих детей и в школе плохо, и дома дурно. Они мечутся, сбиваются стайками или не сбиваются. Как можно родителям плюнуть на своего ребёнка, когда он в кризисе! Все же понимают, что, когда наступает пубертатный возраст, ему нужно помогать, чтобы у него мозги не пошли наискосок. Взрослые же сами проходили это. Когда им в отрочестве было плохо, когда они думали, что больше знают, чем родители. Но часто взаимоотношения подростков и родителей в семье входят в неразрешимый конфликт. Старшие не желают маневрировать в отношениях с собственными детьми.
- А какой, по-вашему, главный рецепт взаимопонимания между родителями и детьми?
- Любовь. Всё, что ни делается, должно диктоваться этим: и материальная часть жизни, и, конечно, бесконечные думы о своих детях, и помощь им, когда надо, и потом и взаимная обратная помощь.
- Героиня вашей повести «Благие намерения» пытается помочь детдомовским детям и устроить их в семью. Там есть поразительный эпизод, когда одна, по советским меркам состоятельная семья, говорит: «Вы нам подберите ребёнка с нормальной наследственностью». Становится как-то не по себе…
- А сейчас термин «подберите» – главенствующий в так называемых приёмных семьях. Не надо нам первого попавшегося бедолагу, дайте нам что-нибудь «получше». А потом, когда проходит младший возраст, и ребята становятся самостоятельными, в них уже надо много сил вкладывать. Тут и проявляется, есть ли родительская любовь или нет. А сегодня берут детей по договору подряда. По нему выращивают бычков, телят и поросят. Теперь вот можно и детей. За них дают деньги. Родителям переводят за каждого ребёнка вознаграждение. У меня была вот какая история. В советское время в Москве жила бездетная пара. Тогда с квартирами было туго. На двоих давали только однушку, а на троих двушку. Они пошли в детский дом и взяли пятилетнего мальчика. Им предоставили двухкомнатную квартиру. Дальше они от этого мальчика стали избавляться, придумывая, что он психически ненормальный. На самом деле, дети плохими не бывают – их плохими делают взрослые. Они отвели малыша на психиатрическое обследование. Врачи дали заключение, что всё в порядке. Через год они обращаются второй раз в заведение такого же типа и представляют прошлое заключение, которое было ведь на бланке аналогичного учреждения. Ситуация: вторичное обращение, не прислушаться нельзя, и взрослые, видимо настаивая при этом, добиваются заключения. что мальчик психически неполноценный. Что происходит дальше? Его сдают государству. Он живёт в детском доме для психически неполноценных детей. Можно ли там выжить? Но он выживает до возраста, когда детей передают во взрослое заведение. Там бывший малыш, ныне уже молодой человек, случайно знакомится с медсестрой, которая видит, что парень нормальный. Он рассказывает ей свою историю, и она помогает ему сбежать из заведения аж через колючую проволоку. Мальчик приходит ко мне на дачу, и рассказывает всю эту историю. Я, конечно, в шоке. Звоню тогдашнему директору института Сербского прошу помочь. Его взяли в стационар. Он пробыл там месяц. Его обследовали и доказали, что не существует ровно никаких отклонений. В это время мы с помощью института Сербского возвращаем ему паспорт. Ну, а чуть позже он снова пришел ко мне вместе с той самой молоденькой медсестрой и сказал: «Мы освободились, решили жениться, уезжаем отсюда в другую область».
- Потрясающе! Но есть же и немало примеров хороших приёмных семей?
- Конечно, семья семье рознь. Есть люди, которые это делают, действительно, от сердца. Только что я был в Кирове и побывал в семье Чумаковых. Муж-инвалид, а жена прекрасный педагог. Сейчас у них восемь детей. А в общей сложности они уже подняли пятнадцать. Да, им дают деньги на содержание ребёнка. Вот история. Мать отдала девочку органам опеки и сказала: «Это моя нелюбимая дочка». В бумагах девочки было написано, что она психически неполноценна, а девочка опять оказалась совершенно нормальным ребёнком. Приёмные родители сказали врачам, что никаких признаков психических отклонений нет. Но чтобы не форсировать конфликт, поставили диагноз ЗПР (задержка психического развития). А через несколько месяцев с девочки сняли и это ярмо. У них три девочки с задержкой психического развития. Они занимаются мелкой моторикой: выжигают, лепят из пластилина, вышивают гладью. Так вот, на ребёнка там полагается 6 тысяч 800 рублей в месяц. А зарплата отца и матери, которым ещё далеко до пенсии, 34 тысячи на двоих, то есть по 17 тысяч. Их дети выросли, получили образование, профессию. Этот труд в России, особенно в регионах, недооценён. Экономим по-глупому.
- А как вы относитесь к «закону Димы Яковлева», который запретил гражданам США усыновлять российских детей?
- Я выступил против этого закона. Не потому, что я «проамерикански» настроен, скорее наоборот, хотя считают, что сегодняшняя ситуация глупейшая, и мы со Штатами должны быть в большом союзе. Вот только одна история. В ленинградском интернате для детей с ограниченными возможностями здоровья жила девочка, у которой ножки были плёточки – неодолимое генетическое заболевание. Мама сдала её в интернат на прозябание и постепенное, скажем откровенно, умирание. Через какое-то время она родила от другого мужчины такого же человечка, снова с тяжким, и опить генетическим диагнозом, только мальчика, и тоже сдала. Тут в Ленинград приехала американка, которая какое-то время работала в Женеве и занималась инвалидным спортом. Её муж тоже специалист в области инвалидности. Семья очень состоятельная. Она знала об этом интернате, и с помощью директрисы им удалось удочерить эту девочку. Несмотря на свою профессиональную подготовку, и эти родители не знали, что делать с её ножками, потому что оперировать их было невозможно. Приехав домой, они посадили малышку на краешек своего бассейна, и вдруг девочка бухнулась в воду и поплыла, как рыбка, работая одними руками. Ей ампутировали обе ноги, сделали протезы, она стала чемпионкой параолимпийских игр и чемпионкой мира. От неё не скрывали ни имени матери, ни названия детского дома, и она сказала: «Если я выиграю Чемпионат мира, то полечу в Ленинград к директору этого детского дома и отдам ей мою золотую медаль». Она так и сделала. Та американская семья хотела усыновить и её брата, но поскольку пошли уже претензии к американцам, они это сделать не успели, он умер. Таких историй мы знаем несколько. Я никого не собираюсь корить, особенно, когда речь идёт о трениях, так сказать политического толка, но перед детьми в непоправимой нами беде, не должны закрываться границы. Напротив – всячески распахиваться. Подобные истории, к тому же, можно держать под публичным надзором. Ведь сделали же мы, Детский фонд, 880 операций нашим детям на открытом сердце в США на благотворительной основе и при профессиональной помощи Лео Бокерия и американского благотворителя Курта Вейсхаупта, Который, кстати, по моему представлению первым из американцев получил за это орден «Дружбы народов».
- Что, на ваш, взгляд необходимо улучшить в системе современных российских детских домов?
- У нас уже нет детских домов, а есть центры для семейного устройства детей-сирот и детей, лишённых родительского попечения. Там дети находятся на передержке. Органы опеки и попечительства передают им ребят, и они немедленно должны устроить их в семьи. Вот и получаются ходунки. В одну семью отдали по договору подряда, а те через два года возвращают. В советское время было не так. Тогда в государственном детском доме силком, если надо, но учили изо всех сил и за уши тащили до окончания хотя бы седьмого (восьмого) класса. Потом или ПТУ, или техникум. После десятого класса в вуз, и везде вне конкурса. Сдай только на тройки, а сиротам из детских домов двойки не ставили. Дети заканчивали вузы, распределялись на работу, в первую же ночь получали койку общежитии и становились вне конкурса в очередь на жильё, когда женились или выходили замуж. Я дважды был в Колонном зале на встрече выпускников детских домов Советского Союза. Это был бомонд: генералы, седые дамы, профессора, даже академики. Сейчас сиротство с жёсткого режимного пути отдали любителям. Взял деток, попользовался их средствами, а потом от них отказался. Что случилось с этим ребёнком, никто ответственности не несёт. Вот, где должна быть ювенальная юстиция.
- Что же делать, вернуться к советской системе?
- В своё время, решением правительства СССР создали семейные детские дома. Это был опыт австрийца Германа Гмайнера. Когда было полно сирот в Европе после второй мировой войны, он придумал деревни SOS-Kinderdörf. Я изучил этот опыт. Там бывал, дружил, создал Советский национальный комитет этой системы, пробил им право строить специальные деревни на территории СССР силами иностранных строителей, для чего требовалось особое распоряжение правительства. В их концепции мать становится гражданской монашкой. Она должна от всего отказаться и встать во главе семьи. У неё десять детей, и она посвящает им всю жизнь. Мы сделали другую версию, опираясь на опыт Польши и Чехословакии. Там тоже строились такие городки. И первая деревня появилась в Ереване после армянского землетрясения.
В России мы создали 368 семейных детских домов, вписанных как бы общегражданскую инфраструктуру, без заборов, в Белоруссии – 200, в Украине 700, в других странах, тогда республиках, около 200. И вот хочу рассказать лишь про один из них, про одну великую мать наших дней - Татьяну Васильевну Сорокину из посёлка Рассвет Ростовской области. В общей сложности она вместе с мужем воспитала (воспитывает) 83 ребёнка. Мы в Фонде эту семью из тридцати трёх лет знаем тридцати три года. Дважды дарили им микроавтобусы. Сейчас у Татьяны Васильевны пятнадцать детей. Она для них мать, лучше любой родной матери. Водит сама машину. На день четырнадцать буханок хлеба. Магазинские грузчики знают её и с любовью и уважением набивают едой самую оптовую из частных покупательниц. Старшие девочки у неё готовят. Они умеют и шить, и штопать, и стирать. Это большая семья, где все равны, где все трудятся, никто не бездельничает, и никто ни на ком не висит. Вместе с мужем они построили трёхэтажный дом. Я у них был, посадил грушу, она до сих пор плодоносит, а вот та, что посадили представители власти, засохла. Мы гордимся этой женщиной. Она овдовела, но тянет свой потрясающий, благодетельный воз, как истинная Героиня! И предлагаем, чтобы ей присвоили звание Героя труда! И ещё! У неё есть достойные коллеги!
- Как вам удаётся сохранять такую энергию в 85 лет?
- Я выбрал себе такую судьбу. Всё время работаю. Везу не два воза, а гораздо больше. Я писатель, а писательство само по себе требует покоя и равновесия. Я всегда должен сначала сконцентрироваться. У меня даже есть своя теория стакана воды. Когда я что-то заканчиваю, я пустею, и мне нужно время, чтобы я наполнился. Место наполнения — Фонд. Здесь я нагружаюсь не просто информацией, а знаниями – ситуации, картины мира, добра и зла в самых невероятных проявлениях. Полон бесконечными историями. Да, мы имеем свои собственные представления о некоторых вопросах, тенденциях и трендах нашего существования, о том, что происходит с детством, куда мы идём. Много безрадостного, и это не даёт успокоиться, заставляет думать и что-то предпринимать. Так что жить мне интересно. По крайней мере, не скучно. Иногда – увы!
Источник: "Московский Комсомолец"
Автор: Александр Трегубов