Порядочность - Беседа Альберта Лиханова с Иосифом Кобзоном

Народный артист Советского Союза и России, профессор Иосиф Давыдович Кобзон давным-давно вхож в каждый наш дом. А встретив его на улице, наверное, каждый готов улыбнуться ему и поздороваться, как со старым знакомцем. Ставший бесспорным авторитетом в области эстрады и песни, Иосиф Кобзон не просто талантливый исполнитель, но и носитель важных этических идей, среди которых порядочность на первом месте. Человек, вкусивший и славу, и испытания, он многое может сказать нашему сердцу, многое может объяснить.

Альберт ЛИХАНОВ: Иосиф Давыдович, мне бы хотелось поговорить с вами о такой части нравственности, как порядочность. Знаете, в литературе существует представление, что порядочность – это признак аристократизма, что это достоинство очень жестко воспитывается в элитных семьях на Западе. Но мне кажется, что порядочность как раз народный признак.

Иосиф Кобзон: Абсолютно. Вы знаете, я категорически против определения, что порядочность – признак аристократизма. Я бы назвал это общим уровнем культуры человека. Нравственность, порядочность – все это определяет духовное состояние человека, его культурное содержание. И я знаю массу примеров, когда выходцы вовсе не из аристократических семей и отнюдь ни из аристократического общества, люди, живущие в непритязательных условиях, сохранили свою порядочность, свое глубоко нравственное отношение к старшим, к Родине, культуре, к религии. Я знаю многих нерелигиозных людей, уважительно относящихся к религии. Это тоже признак нравственности. Но, знаете, многое девальвировано вместе с потерей идеологии. Мы жили с вами в другой стране, мы жили в великом Советском Союзе, где главенствовала одна коммунистическая партия и где, таким образом, была одна идеология, но был высочайший дух патриотизма. Что бы мы ни говорили о прошедшем времени – коммунисты такие сякие, Сталин такой сякой (у нас, кстати, ни одного руководителя не было за весь отрезок моей жизни, когда бы он, уходя из жизни, остался в благодарной памяти у страны и народа, так уж получалось – мы всех охаивали) – но при всем этом люди любили страну, царил высочайший дух патриотизма. Примеров тому можно много привести. При этом я не хочу ни в коей мере разделить патриотизм и нравственность. Для меня это абсолютно идентичные понятия. Нравственный человек любит свое Отечество, любит свой народ – он любит мать свою, он любит детей, он любит литературу. Нравственный человек – это человек, который живет активно в обществе и приносит пользу. Может быть, он не относится к разряду каких-то выдающихся людей, личностей очень талантливых, способных и так далее, но как важно, чтобы общество составляли именно такие люди, потому что они сами по себе создают нравственную ауру вокруг себя. И безусловно воспитание. Я поражаюсь и восхищаюсь настоящими учителями. Сегодня нужно быть смелым человеком, когда представление о родине, о стране, об идеологии, о национальной идее, которые нужны педагогу как опора воспитательного процесса – и которые отсутствуют, – продолжать упорно свое дело и утверждать в детях позитивное начало. Ну, вспомним школу даже по песне: "И здесь мы слово Родина впервые прочитали по слогам". Мы верим этому педагогу, наставнику, мы всегда влюбляемся в учителей, которые нас воспитывали и рассказывали нам об истории нашей страны.

Альберт ЛИХАНОВ: Яркие детские впечатления формируют личность. Как это было у вас?

Иосиф Кобзон: Самое яркое из детства – война. Я помню войну с июня 1941 года, несмотря на то, что мне еще тогда не было и четырех лет. Кто-то скажет: ну, наверное, фантазирует. Нет, не фантазирую. Абсолютно четко помню, ну, без каких-то деталей, набитый народом вокзал, я помню – мы плачущие, я самый младший был среди детей тогда, два брата моих старших, дядя-инвалид с женой и новорожденным ребенком, бабушка, мамина мама. И вот всех нас под крыло взяла мама. Было это все во Львове, война нас там застала. Немцы наступали стремительно, как это я потом выяснил, но во всяком случае я помню то, что творилось.

Вот вспоминаю фильм "Летят журавли", там есть сцена на вокзале. Вот примерно такую картину я запомнил: давка, крики, шум. И "телятник". Я потом только уже стал называть это "телятником", когда узнал, что его все так называют. Это грузовой вагон, деревянный. Четко помню, как мама отстала от поезда. Помню, как я громко плакал, кричал: "Мама, мама, мама!" Но мы вынуждены были тронуться, не дождавшись мамы. А мама побежала с чайником за кипятком на станцию, для того чтобы нас напоить чаем, чем-то горячим, каким-то питьем. И мы уехали. Я помню, как мама нас догнала через три дня, на каких-то товарняках, на каких-то поездах – но догнала нас. Какое же это было счастье, Господи, — мама вернулась! Мы ехали, не зная, куда едем. Это уже рассказ мамы. Ехали куда глаза глядят, куда везут, подальше от фашистов. Когда мы проехали Украину, стало уже легче. Я тогда, естественно, не понимал, чем чреват фашизм для народа моей национальности.

Потом, значит, какими-то путями, с пересадками, кто-то в Сибирь ехал, кто-то ехал на Урал, как-то нас загнало в Среднюю Азию. В Средней Азии мы оказались под Ташкентом, совхоз "Политотдел". Помню, что оттуда арбой – арба такая настоящая, восточная узбекская – и вот на двух ослах мы переехали в Янгиюль. Помню с глиняным полом комнату большую, двери которой выходят на улицу, в углу лежат сложенные тюфяки. В этой одной комнате мы там все поселились вместе с узбекской семьей. Когда приехали, еще было тепло – июль, август – поэтому все время проводили на улице. Район наш назывался Махаля, и вот мы общались с Махалей со своей. Когда стали приближаться холода, чаще уже оставались в комнате, мама работала на маслозаводе, а после работы делала конфеты – леденцы, подушечки. И мы продавали эту продукцию, для того чтобы выжить. Мне часто доставалось, потому что я не мог удержаться, чтобы не облизать конфеты, которые мне давали для продажи. Мне казалось, что это незаметно, никто не заметит, а они теряли товарный вид. Продавали воду холодную. Я даже как-то в Узбекистане, когда приехал на гастроли, вспомнил, как бегал пацаном с этой водой холодной и кричал: "Есть свежая холодная вода!" Покупали воду, какие-то копеечки, естественно, давали. Вот такое было детство – голоштанное, но благо, что не Сибирь, не Урал, не Дальний Восток, а Средняя Азия. Средний брат на три года старше меня, а старший еще на три года старше среднего, поэтому все переходило, как в латиноамериканских странах, — по наследству, все, что оставалось целым, всякие там штаны, рубашки младшие донашивали после старших.

Я очень хорошо запомнил с детства, что у меня не осталось никакой горечи от моего общения со сверстниками там. Никто никогда не оскорблял нас и не называл нас ни жидами или иностранцами какими-то, не унижал, не оскорблял, мы были одной семьей – правда. Никто не прятал кусок лепешки друг от друга, все делили. У мамы на войне погибло два двоюродных брата, а в 43 году контуженный отец возвратился с фронта на лечение в Москву, ну, и там почему-то обрел новую семью. И вот мама решила вернуться на родину, в Донбасс, для того чтобы как-то обустроиться и начать новую жизнь. И мы все ждали, следили за сводкой информбюро по радио и ждали, когда освободят Донбасс. И вот Донбасс освободили, мы попрощались с гостеприимными соседями, с Янгиюлем, Ташкентом, и поехали на Украину. Конечно же, я не отходил от окна. Не мог оторвать глаз от того, что видел, особенно когда мы въехали на территорию, которая была под врагом. Невероятное число разрушенных зданий, сооружений всяких. И вот Донбасс, Сталино тогда, Донецк, я запомнил его именно таким разрушенным, черным, в пепле, обломках. Наша лучшая игра была находить и разряжать снаряды и прятаться в разрушенных домах, многие ребята погибали в этих детских играх. Это тоже были отголоски войны. Из Донецка мы уехали сначала в Славянск, потом в Краматорск. В 1945 году начал учиться в мужской школе. Тогда были мужские и женские школы, девичьи. В школе со мной одновременно учился – старше на два класса – Быков Леня, впоследствии известнейший режиссер и актер. Помню свой первый класс. Чернильницу с чернилами я отогревал на груди, потому что зимой чернила замерзали. Писали на чем угодно – на газетах, на обложках, на клочках бумаги, на чем угодно, тетрадей не было. Вот. Батареи были холодными в классе. Учились в пальто. Кто во что был одет – в валенках, в шапках-ушанках, в шарфах – писали, сидели, сопели носами. И вот единственная радость – тогда и речи не могло быть о каких-то развлечениях – самодеятельность. Мы собирались и пели песни, хоровые песни, сольные песни.

Альберт ЛИХАНОВ: А когда вы начали петь?

Иосиф Кобзон: Я, сколько себя помню, столько и пел, и столько выделялся. Почему? Потому что мама меня, как самого младшенького, по-особому любила, сажала всегда рядом с собой, а мама очень красиво пела и знала очень много песен. И вот мы с тоской об Украине – мы ассимилированные евреи, очень любим свою родину, Украину, — и мы в Узбекистане вечерами садились, когда темнело, и в темноте пели – "… Краину", "Карие очи, черные брови". Ох, много мама знала песен, потому что еще пела в самодеятельности еще в "Синей блузе" в свое время, когда она работала батрачкой. И я себя сколько помню, столько и пел.

Хочу вам сказать, конечно же, что впечатления военного детства – это песни, притом песни самые-самые лучшие, которые я знаю в своей жизни, они написаны сердцем, кровью, это песни военного времени. Начиная от "Священной войны", Александровской "Вставай, страна огромная!", и какие-то первые, скажем, песни переломные, там, "Ой, Днепро, Днепро, ты широк, могуч…" Фрадкинская, или, скажем, песня Богословского "Тучи над городом встали", "Темная ночь", предвещавшие войну. Или, скажем, уже военного времени песни, замечательные, "Землянка", "Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат". Фантастические песни. А когда мы погнали немцев, стали петь другие песни, уже приближающие победу, ну, скажем, "Смуглянка". А грянула Победа – песня "Ехал я из Берлина" или победная песня фронтового шофера. Много таких песен. Я вспоминаю, как собирались фронтовики — инвалиды, контуженные, опаленные войной, психически надломленные, — кто потерял семью, кто друзей, — пили и пели, пели и пили. А я всегда хорошо пел, извините за нескромность. Поэтому меня фронтовики всегда с собой таскали по гостям, по встречам своим: "Сынок, давай". И вот я: "Майскими короткими ночами…" Они плакали, рыдали. Вот так я себя помню.

Первую радость я помню военную – это 7 ноября 1945 года, когда я впервые получил пирожное на демонстрации в честь Октябрьской революции. Нам всем выдала строго по списку классный руководитель Екатерина Давыдовна пирожное – кусочек черного хлеба, а сверху подушечка сахарная, типа конфеты, сахарная подушечка такая кругленькая. И вот я бежал через мост, через вокзал, по рельсам бежал, по улице скорей домой – донести маме это пирожное, показать. И разделить с братьями. Так же как мама нам разделила первую мандаринку… У нас была елка, мама нам ее поставила, все в вате – вместо игрушек ватой украсила, – и одна мандаринка вместо звезды. Когда утром мы проснулись, мама нам разделила эту мандаринку и поздравила нас с Новым годом. Вот такие наши были радости – пирожное из черного хлеба.

Альберт ЛИХАНОВ: Спасибо за теплую память. Но вернемся в наши дни. Иосиф Давыдович, можно сказать, что это качество, порядочность, не дается от природы, оно воспитуемо.

Молодые люди Кобзона воспринимают как постоянную величину. Кобзон для них всегда был, сколько они себя помнят, и всегда народный артист СССР, народный артист России. Но ведь это же не так. Насколько я помню, вы не собирались поначалу быть музыкантом или певцом. Вы же поступали, кажется, в Горный техникум. Так ведь?

Иосиф Кобзон: Я не только поступал, я закончил Горный техникум в 1956 году. Это был год знаменитого целинного урожая, мы тогда осваивали целинные и залежные земли в степях Казахстана. И вот нас, выпускников техникума, забрали в армию. Но как мы уходили в армию! Меня провожала вся улица. Как мы радовались, что мы можем завтра надеть военную форму и защитить свое Отечество! И знаете – это была та самая порядочность, о которой мы говорим. Это все в наших душах было воспитано. Вы правильно говорите: да, талантами не рождаются, поэтами не рождаются, и порядочными людьми не рождаются. Это обобщенная оценка – порядочный человек. В него входят представления о долге, в том числе перед страной – та же служба в армии разве не долг, не обязанность? И отношение к людям – и близким, и далеким. Оно может быть порядочным, а может, увы, и безнравственным.

Альберт ЛИХАНОВ: Иосиф Давыдович, в искусстве, в музыке, в песне порядочность ведь тоже присутствует. Я абсолютно не музыкальный человек, но, как все, смотрю телевизор, люблю песни. И вот смотрю в праздники новые молодые артисты поют в цикле "Старые песни о главном". И вижу, что песня военных лет поется совсем не так, как тогда. И, вы знаете, я вижу: утрачена душа. Вот, к примеру, "Горит свечи огарочек". Боже мой, это петь надо, не распевая мелодию, если я правильно выражаюсь, а вкладывая в это сердце, душу, чтобы человек представил, что такое свечи огарочек.

Иосиф Кобзон: Альберт Анатольевич, так хочется вас перебить и сказать: не сыпь мне соль на рану, не говори навзрыд.

Альберт ЛИХАНОВ: Но это правда? Ведь можно спеть так, что захочется заплакать, а можно спеть так, что тошно станет.

Иосиф Кобзон: Вспомните, как пел "Русское поле" Ян Френкель. Тихо, бархатным голосом. Извините за нескромность, и я ее певал, мы никогда не пели надрывно. Об этом не кричат, это состояние души. А когда я услышал в концерте, как мой коллега, очень экстравагантный певец Александр Буйнов пел "Русское поле" и просто кричал: — поле, русское поле! – мне стало плохо. Переключаю телевизор и слышу тоже бессмертную песню Френкеля "Журавли" в исполнении Александра Малинина. Я называю имена, чтобы они не обижались, они должны знать мое отношение к этому, — вы знаете, мне тоже стало жутко совершенно. Ведь это песнь-реквием, "Журавли", и ее нельзя так, как будто певец объясняется в любви к женщине. Что вы, что вы! Это ужасно. Вы знаете, почему это происходит? Отсутствует художественный совет, отсутствует режиссура, разрушается традиция. Чем были интересны "Песняры"? Тем, что они осовременили национальную песню. Сохранили национальное своеобразие темы, характера народа, который представляли. То же самое было с "Ариэлем", группой с Урала, которая тоже пела русские песни, не оскорбляя их достоинства, сущности, настроения. То же поет Кубанский казачий хор. Это настоящее национальное достояние. Стало оно нравственным достоянием сегодняшней России? Нет. У нас хор Пятницкого, который не утратил традиции, но влачит жалкое существование. У нас есть Кубанский казачий хор, у нас есть Донской ансамбль. Вы знаете, у нас много таких национальных коллективов, потому что Россию разграбить невозможно. Потому что Россия генетически талантлива. Сегодня ей плохо, но она все равно поет.

Альберт ЛИХАНОВ: Мне бы очень хотелось, чтобы вы, мэтр, для многих просто уважаемый человек, и в том числе для молодых, сказали бы им, молодым, что всеядность в музыке, в том, что они слушают, чему они подражают, это не самое достойное качество, что нужно уметь выбирать любимое, потому что песня – это душа человеческая. И потом – образ, который создает певец на сцене. Впрочем, я не знаю, как это называется – когда прыгают, пляшут, кричат. Вы ведь никогда не прыгали, не подскакивали, никогда. Вы просто пели, для вас главным инструментом был голос, горло…

Иосиф Кобзон: Для меня главным инструментом были стихи

Альберт ЛИХАНОВ: И душа.

Иосиф Кобзон: Естественно. У меня вообще всегда был диалог со зрителем. Мне очень тяжело петь на камеру. Я также противник фонограммы. Я не могу под фонограмму петь на сцене, потому что мне невозможно как бы экспортироваться из собственной эмоции. Я в одном состоянии записывал песню, у меня было одно настроение, одно давление, одно отношение к этому, а когда в концерте выхожу на сцену, я уже в другом настроении, а должен вернуть себе то, из фонограммы, состояние психологическое. Это в корне неправильно.

Обратите внимание, какой урок порядочного отношения к искусству преподнесла, скажем, Уитни Хьюстон, которая приезжала в Россию. Она была в очень плохом физическом состоянии, была нездорова. Вот это как раз тот случай, когда артист может просто открывать рот под фонограмму. Зал огромнейший, ничего не видно все равно, почему бы ей со своими очаровательными записями не выступить перед нами. Ведь мы бы все равно орали, кричали, шумели, потому что она выдающаяся артистка. Но она очень порядочный человек, она прекрасно понимает, что люди пришли слушать ее, а не ее фонограмму, у всех, кто любит ее творчество, этих фонограмм полно, они могут их купить в каждом киоске. И вот она вышла совершенно больная, а исполнив песню, плакала на сцене. Я, сидел в зале, извините за откровение, и тоже рыдал, потому что я понимал, как вокалист, который 46 лет поет на эстраде, что с ней происходит в этот момент.

Альберт ЛИХАНОВ: Это и есть порядочность в искусстве?

Иосиф Кобзон: Это порядочность. Она не может обманывать тех людей, которые ей верят. Если бы так порядочно вели себя, скажем, наши руководители, то у нас был бы другой совершенно мир. И я говорю молодым: эй, вы пойдите и ее послушайте. Она выше вас в миллион раз. Но она не позволяет себе такой вольности – обманывать свою собственную публику. А вы сплошь и рядом это позволяете. Это говорит о вашей непорядочности и ее порядочности.

Альберт ЛИХАНОВ: Иосиф Давыдович, наверное, певец об этом не очень думает, но вольно или невольно он учитель, особенно когда работают камеры и его смотрит страна. Наверное, всякий такой учитель должен помнить о том, что он делает?

Иосиф Кобзон: Знаете, у нас мало таких учителей. Когда Зыкина пела русскую песню, она была учителем: каждый вдруг замирал, и, слушая эту песню, думал о своей Руси великой, о Волге. Да, она была учителем, она преподносила нравственный урок. Когда пела Клавдия Ивановна Шульженко, когда Лидия Андреевна Русланова пела, это была Русь, но другая Русь, не зыкинская Русь, но все равно была Русь. Вот это то, что вы говорите, да, это нравственные уроки.

Альберт ЛИХАНОВ: Вот это учительствование искусством возникает непроизвольно? Когда оно совпадает с тем, что ждет человек. Правда? Искусственно учителем певец быть не может. Выйти и сказать: я сейчас вам спою некий урок.

Иосиф Кобзон: Я был на Поклонной горе, когда выдающийся дирижер Валерий Гергиев исполнял концерт классики. Гергиев прекрасно понимал, что сегодня на Поклонной горе не любители камерной симфонической музыки, а простые люди, которые пришли сюда в День Победы. Великолепный оркестр не в каком-то фешенебельном концертном зале играет, слушают симфонические сочинения в блистательном исполнении великого маэстро не люди во фраках, а тот самый, исполнивший свой самый главный нравственный долг, русский народ. И это нравственный поступок и подвиг самого Гергиева, и это совершенно точное определение – да, вот этот концерт – урок истинной нравственности, это наша общая победа, это наша общая страна, и общий долг сохранить все это.

Да, тот концерт, конечно, то, что вы говорите, это урок нравственности, урок воспитания.

Альберт ЛИХАНОВ: Иосиф Давыдович, ну, вот мы поговорили о порядочности в искусстве, о нравственности в культуре. Но вы ведь не только одним искусством живы. Вы депутат Государственной Думы. Одно время говорили, что вы уходите из концертной деятельности.

Иосиф Кобзон: Со сцены вы не ушли, никогда не уйдете, это ясно. Но дело в том, что вот это соединение вашего артистического дарования и вашей гражданской работы, оно создает как бы какую-то новую конфигурацию вообще общественного деятеля, государственного деятеля. Вы очень многим помогаете. Вот вы и в Детском фонде председатель Попечительского совета очень тяжелой программы "Фронтовые дети Чечни". Уж я по себе знаю, как вы помогли детям, которые страдают. Я хочу спросить: что для вас значит порядочность в помощи, порядочность, когда человек не проходит мимо беды. Кстати сказать, тогда я свою просьбу помочь этим детям послал всему депутатскому корпусу, откликнулись одни вы. Это тоже очень интересно. Вас ведь можно воспринимать как человека, немножечко забалованного успехом, славой. Но вы откликнулись. А незабалованные промолчали.

Иосиф Кобзон: Обратите внимание, сейчас элитная часть общества не ходит по переходам в метро, где играют музыку, где стоят с шапкой, а в шапку прохожие бросают деньги. И нищих больше чем достаточно. Кто бросает деньги? Правда, много, к сожалению, и аферистов среди этой категории странствующих людей. Но тем не менее есть много и несчастных. Так кто же деньги бросает? А бросают их самые низкооплачиваемые люди, у которых сохранилось два рубля, он один рубль бросает в эту гитару открытую. Я думаю, Русь последнюю рубашку снимет с себя, только чтобы спасти свою страну, только чтобы не довести ее до позора. Я немало провел телемарафонов, особенно в регионах, и знаю, что ребятишки из простых семей – берут спрятанные где-то в тайнике, далеко, денежки, которые он копил неизвестно на что, ну, копил себе и копил, ну, может, на мороженое, может, еще не что-то копил. Но он просмотрел сюжет о больных детях, его это взволновало безумно, и он схватил эти три рубля или пятерку и побежал и бросил ее в кассу телемарафона. Вот это поступок, нравственный поступок ребенка.

Поэтому его три рубля для меня дороже, чем три тысячи или три миллиона богатого человека. Намного дороже. Потому что у богатого человека есть еще три миллиона и еще три миллиона. А этот бедный мальчик последние свои отдал. Понимаете, тут вопрос даже не столько социальный – депутат, артист, бизнесмен – сколько нравственный. Или тебе безразлична судьба страны, или небезразлична.

Альберт ЛИХАНОВ: Иосиф Давыдович, проявление порядочности, оно по-разному выглядит, и извиняюсь, что я прикасаюсь к этой теме, может быть, это не вполне даже интеллигентно. Но что поделаешь, уже все средства массовой информации рассказали, что вы перенесли операцию. И я был радостно удивлен – мне кажется, что это тоже проявление нравственности, — когда я вам позвонил на другой день после вашей выписки, а вы сказали: мне некогда, я лечу туда, я еду сюда, у меня заседание там, я принимаю правительственную делегацию из-за границы. Может быть, это не мужество – хотя, конечно, и мужество, — но это все-таки порядочность, что вы только из больницы, но у вас есть обязательства, и их надо выполнять. У вас уже такое сложившееся отношение к жизни, что не должны это отменить, это пропустить и тут отсутствовать.

Иосиф Кобзон: (поет) Не умею я жить иначе, и не умею, и не хочу.

Я не могу иначе жить. Я не могу, я стал ненавидеть рестораны, я стал ненавидеть посиделки. Не потому что постарел, а просто потому что теряется безрассудно время, уходит время в никуда. Да, я увидел моих замечательных друзей. Ну, увидел, посидел 15-20 минут, попрощался и ушел. Ну, чего сидеть-то четыре часа? Чего в ресторане сидеть пять часов? Ведь за это время можно сделать удивительные вещи. Говорят: ну, все равно никто ничего доброго не запомнит… Но неужели тороплюсь, потому что я засекаю какие-то зарубки на своем памятнике, который мне поставят? Никаких зарубок нет. Кто захочет, тот вспомнит. Разве ради этого живут люди? Когда мне говорят: внука, внука нужно. "Почему?" – "Наследника". Я говорю: они у меня все наследники, все абсолютно: внуки, внучки – не имеет никакого значения. "Но фамилия!" Я говорю: "Фамилию пусть сами зарабатывают". Я ее зарабатывал. Я пришел провинциальным пацаном с Украины, с Донбасса. Поступал учиться в солдатской форме. Я продолжаю работу, хотя мог бы уже отдохнуть. Но мне в принципе не интересно отдыхать, мне интересно так жить, как живу. Я пою. 9 мая спел 5 концертов. Ездил в деревню Брюхово в Зеленоград. То есть, я живу. И думать не хочу о болезнях. Рекомендую всем так же. Только вперед.

Альберт ЛИХАНОВ: Спасибо вам. И желаю вам этой неуспокоенности, которая, на мой взгляд, и есть признак глубокой порядочности.

Иосиф Кобзон: Спасибо, Альберт Анатольевич. Я буду рад, если нас с вами услышат.

Беседа опубликована с газете «Трибуна» 15 июля 2004 года