Я НА КРАЮ БЕЗДОННОЙ ВОРОНКИ…

Альберт Лиханов поговорил с «ВМ» о тревогах, радостях и детях. Интервью опубликовано на страницах газеты «Вечерняя Москва» в день рождения писателя.

Ольга Кузьмина

- Альберт Анатольевич, Детскому фонду больше четверти века. Хотелось бы напомнить, как вы решили его создать.

- Сейчас для меня очевидно, что если бы не фонд, то я бы придумал еще что-то. Мне будто сверху кто-то сказал, что просто сидеть и тихо писать нельзя. Мне, во всяком случае. Связь с жизнью так теряется. Это звучит немного по-советски, но ведь это так. А нет связи – нет и литературы. Я подбирался к этой теме долго, с 60-х годов еще – куда бы ни поехал, обязательно шел в местный детдом, смотрел, все выспрашивал, и в конце концов пришел к выводу: существующее положение дел устраивать не может. А в 1987 году, на переломе эпох, я пошел на самый верх – меня с идеей защиты детства везде пустили и выслушали, от Президиума Совмина до Политбюро. Впервые в истории КПСС писатель выступал там не на тему литературы, а на темы социального положения детей. Так Фонд и состоялся.

- Хотя детским писателем вас язык не повернется назвать…

- За что вам спасибо!

- …но все же вы всю жизнь писали о детях, семье и ее отсутствии. Сейчас многие говорят о том, что семья, внешне сохраняя форму, меняется внутренне: в ней меньше тепла, гендерные роли родителей изменены, нарушены поколенческие связи. Что вы думаете об этом?

- Попали в больную точку. Это самое тяжелое сейчас – все происходящее в отношениях между детьми и их родителями, причем в первую очередь - в городах.

- В деревне иначе?

- Там люди все же ближе друг к другу. А в городах… Знаете, у нас и в старые времена считали – мол, я родила, значит, должна кормить, поить и стирать, а мозги ребенку в голову пусть вставляет школа. Но сейчас у нас школа за воспитание уже не отвечает. А кто тогда отвечает? Так что хотя  семья формально существует, из нее будто душу вынули. А я бы сказал грубее – мозгов ее лишили. Хотя блестящих образцов и родительской самоотверженности более чем достаточно – пример нами созданные семейные детские дома, которые и в Москве есть.

- Но, очевидно, это положение можно как-то изменить?

- Можно, и практические механизмы лежат на поверхности. На конкретном примере поясню. В мае этого года были подведены итоги домашнего всешкольного сочинения на тему «История моей семьи в истории Великой Победы» - этот конкурс мы объявили в Белгородской области при поддержке замечательного губернатора, Е. С. Савченко. 70 тысяч детей сочинения прислали! Потрясающие работы! Но как они его писали? Очень просто. Чтобы собрать материал, дети шли к своим родным – родителям, бабушкам-дедушкам, прабабушкам… Изучали военные награды, фотографии, документы сохранившиеся, которые практически у всех нас лежат дома. 550 лауреатов в итоге было по области! Поняло бы наше министерство образования, что пропустило! В семьях после этого опыта больше тепла появилось, больше понимания. Но об этом почему-то никто не думает.

- Возможно, думать сейчас больше приходится о глобальных проблемах, санкциях-антисанкциях, время-то переживаем непростое.

- Эпоха санкций и антисанкций - свидетельство лишь того, что мы очень многое за прошедшие годы сами же и сдали. Я вот хорошо отношусь к полякам, но чувствую себя уязвленным из-за миллиарда евро, который мы им в год отдавали за их яблоки. Езжу много, все видно – сколько садов заброшено или вырублено, сколько стоит ферм с битыми стеклами и брошенных деревнях. Что - наше сельское хозяйство оказалось неконкурентоспособным этим западным продуктам? Не верю! Просто была порушена производственная схема, и на пути от того, кто вырастил те же яблоки, до нас, потребителей, возникло огромное количество труднопреодолимых ступенек. Кто это допустил? Почему мы везем из – за «речки» то, что есть у нас самих?

- Есть или может быть… Недавно знакомые подростки, попробовав краснодарский камамбер, забавно спросили при мне у родителей: «А раньше нельзя его было производить»?

- Дети задают умные вопросы… Понимаете, я ведь дитя войны, хорошо ее помню, но и тогда, в голод, были у нас свои яблоки, или привезенные из Средней Азии – прямо вижу мужиков в тюбетейках, торгующих ими на рынке. Но в последние годы нам страшно захотелось уподобиться во всем так называемым цивилизованным странам. И главным мотивом у нас стала радость потребиловки. Пиво - непременно в банках, энергетики какие-то, вся эта муть. Сначала интересно было попробовать, потом все пошло всерьез.

- Все и так, и не так. Я сама видела в советские времена, как под Астраханью запахивали в землю поля с помидорами, уступая прилавки болгарским овощам.  

- Было и так, но это хоть как-то можно было объяснить помощью брату по соцлагерю. А сейчас в Болгарии, к слову, помидоров своих уже нет. Теперь они их завозят из Греции…

- Выходит, все вокруг виноваты?

- Ну нет, конечно. Но мы над многим сами сильно поработали, надо признать. Все, что смогли, отпустили. Простой пример. Вот где наше языковое влияние, которое раньше было безусловным? Почему кириллица не стала инструментом воссоединения -  не скажу всех славянских, - но хотя бы «кириллических» народов? Теряем это – вслед теряем сразу и другое. Социологи говорят, что едва ли не каждый второй старшеклассник - москвич «не связывает» своё будущее с Россией. Если так – мне непонятно, почему эти вопросы не рассматривает экстренно Совбез. Родину кто будет защищать?

- Не знаю насчет отъезда, но меня, например, печалит то, что многие дети почтение питают только к импортным продуктам и изделиям. Хотя с такой установкой не рождаются.  

- Это тоже наше отступление. Ведь было время, когда мы жили с ощущением, что именно у нас - все лучшее. В декабре 1941 года мой отец уже после госпиталя отправился воевать под Москву. Я не понимал, что это были за бои, но был невероятно горд этим. Мы прилипали к репродукторам, и голос Левитана, сообщавший потом о наших победах, казался музыкой. А еще тогда я испытал всю потаенную силу взрослой доброты – как за нас бились и беспокоились! В крупном, в мелочах… Мы от рождения испытывали гордость, понимаете?

- Тогда откуда это?

- Да откуда… Вот посмотрите, как велико влияние семьи. Возьмем украинские события. Что объединяет сейчас украинских детей? Их в семьях заражают ненавистью к России, и эта ненависть их объединяет. Наших детей ничто не объединяет, абсолютно. Они поодиночке стремятся к успешности, и все.

- А что плохого в этом, разве надо стремиться к чему-то обратному?

- Вы не поняли. Я это слово – «успешность» просто ненавижу. В том значении, в котором оно сегодня живет в головах и душах. У детей этого слова не должно быть! У них в голове должно быть желание что-то узнать, понять, добиться чего-то самостоятельно, а главное – творить свой собственный путь. Самостоятельно! Если родители будут решать все проблемы, собственная жизнь человека попросту может не состояться и не удаться – при том, что внешне у него будет все. Потому что при этом «все» будет пустота, которой не может не быть, если ты не сам избрал свой путь.

- Немного о другом, но тоже о детях: я знаю, что вы были хорошо осведомлены относительно системы нашего профтехобразования. Как относитесь к фактическому ее крушению?  

- Когда заводы стали частными, их хозяева быстро поняли, что нанять работников со стороны дешевле, чем их учить. Конечно, я знал в свое время всех союзных руководителей системы ПТУ, и знаю, какие там творились чудеса. Сегодня мы признаем, что у нас не хватает инженеров и рабочих. На всемирных соревнованиях по рабочим профессиям в Германии пару лет назад было представлено 60 стран, и мы заняли 60-е место. Видно, после этого кому надо накрутили хвосты и в Казани на таких же соревнованиях мы выступили уже приличнее. Хотя профессии какие были представлены? Те, что полегче - парикмахер, каменщик, штукатур. А более сложных так и нет. Вот сейчас меня включили в заботу об авиамодельных кружках. Их раньше были сотни тысяч. Сейчас осталось меньше одной сотни. По всей стране. У нас из системы допобразования куда-то делось все техническое – там остались одни песни да пляски и рисование. Дети руками ничего делать не умеют, одни гаджеты теребят, а это ведь руки труду не обучит! Ликвидация такого раздела детского творчества как техническое конструирование – это натуральная переориентация нации, наших ресурсных возможностей. И это в стране, где инженерное дело славилось! Приведу еще пример, который меня удивляет. Для авиамоделирования нужны моторчики. Семикратный чемпион Европы по моделированию, россиянин, изобрел бензиновый моторчик, который в разы лучше китайского ширпотреба на батарейках. Более того – пытливый детский ум бензиновый двигатель может усовершенствовать при желании, повысит его мощность. Для запуска производства нужно миллионов двадцать да комната среднего размера. И их будут отрывать с руками в том числе за рубежом, где аналогов нет. Но ведь не идет дело! Почему?

- Как-то неожиданно неоптимистичной выходит юбилейная беседа. Вам же есть, чем гордиться.

- Да все это потому, что я – и не я один – крепко печалюсь от каких-то очевидных провалов и странностей. Вот зачем ликвидировали специальность «библиограф»? Теперь есть только «менеджер по информационной деятельности». Но ведь библиография – это серьезная часть науки о книге, она ведет человека по лабиринтам знания… Упрощение и уплощение всего мне кажется немотивированным. Новая формация растет, у которой уже многое изначально отнято – им уже сейчас Достоевского не прочитать, на второй странице сломаются. Писатель Вячеслав Бахревский недавно рассказал, как одна девушка пошла в библиотеку и попросила книгу для сестры, а потом возмущалась, возвращая том: «Я у вас просила Евгения Онегина, а вы мне Пушкина дали...» Меня пугает быдлизация молодёжи. Хотя с такими проще – тяжелых мыслей в голове нет, один секс на уме да жратва. Но ведь они и детей таких же нарожают – темных. Об этом-то думать надо? Или так сойдёт?

- С опаской спрашиваю – вы пишете сейчас?

- Пишу. Книги, правда, получаются горькие. Но в ельцинские годы я лет восемь вообще ничего не мог написать. Сейчас просто страдаю – отчего у нас такая бестревожность по самым тревожным делам? И не надо делать из меня оппозиционера, это не так. Я со многим не соглашаюсь лишь потому, что хочу, чтобы стало лучше. Мы – я сейчас и о Фонде – прогосударственные!

- Тогда вас должен радовать факт – усыновлять детей-сирот стали больше.

- И тут все не просто… Без обид – я бы сказал, их стали раздавать, сирот. Дело в том, что сегодня приемная семья получает ребенка фактически по договору подряда, который может быть разорван в любую минуту. Да, им даются деньги, но работой это не признается и ни на какие пенсионные дела мамы не влияет. В свое время мы создавали и создали систему семейных детских домов как… Да, пусть так: как часть государственного заказа на тепло, которое дети могли там получить. Там все было жестко, но логично: все начиналось с пяти детей, и мама получала зарплату старшего воспитателя детдома вместе со всем соцпакетом, который ныне имеет любая уборщица. А сегодня мама, решившая взять пятерых детей, берет их, по сути, как хобби, ей ничего за это не следует. Я бы не говорил об этом так жестко, если бы не мог аргументировать свою позицию непреложным фактом – мы располагаем отдаленным результатом деятельности таких домов. В 1988 году в семейные детские дома, созданные по инициативе нашего фонда, были определены 4 тысячи детей. Одна семья Сорокиных из Ростовской области подняла 57 детей! Они все уже выросли, образование получили, встали на ноги. К маме на день рождения минимум 150 человек приезжает.

- Но почему тогда эта модель закончила свое существование?

- Она была развалена в 1996 году. Черномырдину по инициативе Минобра, в целях всё той же оптимизации, подготовили бумагу, и он ее подписал, не особо вникая в смысл. Так дети из семейных домов были переведены в приемные семьи. Но это только на территории РФ, в других республиках семейные детдома не отменяли, они и сейчас работают. В России таких детдомов было сначала 500, потом 368. В Белоруссии сегодня 50 семейных детдомов располагаются в 50-ти коттеджах, купленных нашим братским  Белорусским детским  фондом. На Украине аж 800 с лишним семейных детдомов. Я был там незадолго до печальных событий, и тогдашний уполномоченный по правам ребенка Украины подтвердил – все работает по созданной нами модели, и деньги все СДД получают из центрального бюджета. Как обстоят дела сейчас, информации не имею. Но проблемы сирот не должны зависеть от экономики отдельных регионов. А у нас теперь эти задачи переведены на муниципальный уровень. Скажите, откуда деревня или район возьмут эти деньги, если им самим на зарплату не хватает?

- Нет ответа, если честно.

- Я просто уверен, что в семейном детдоме заложен простой механизм передачи доброты, если можно так сказать. Не зря же многие из тех, кто ими занимался, были награждены государством, а вручал награды лично президент. С сиротами трудно. Есть дети, с которыми крайне непросто справиться. Они – другие, кусок черного хлеба под подушку прячут. В них огромное количество любви нужно влить, чтобы они ожили. В советские времена, кстати, особенно в военное и послевоенное время, сиротам давали дорогу, делали все, чтобы они окончили минимум семилетку, поступили в техникум. Я был как-то на встрече выпускников детдомов военных лет – зал блистал! Все вышли в люди. В те времена их поднимал социальный лифт.

- А к теме усыновления наших детей за рубежом вы как относитесь?

- История всякого ребенка индивидуальна. Есть дети с серьезными врожденными заболеваниями, и их судьба была бы крайне тяжела, если бы не нашлись для них иностранные мамы и папы. Мне кажется, что «косяк за речку» пошел, когда был создан Банк данных на этих детей. Массовым подобное движение быть, конечно же, не должно. Есть данные, согласно которым мы передали в США около 50 тысяч наших детей и для 20 из них это обернулось трагедией. Но будем честны при этом – у нас в стране несколько тысяч детей ежегодно подвергаются насилию, примерно тысяча погибает. Надо набраться смелости и осознать собственные масштабы трагедии.

- Вы говорите об этом с такой болью…

- Я говорю, потому что хочу, чтобы было лучше. Мы ведь и правда начинали с горы. Три года подряд на 90 самых жарких дней посылали в Среднюю Азию 2500 - 2700 врачей, что снизило младенческую смертность в СССР, высокую именно за счет этих регионов, на 16 процентов, а смертность детей второго года жизни - на 55 процентов. Занимались особыми видами детской инвалидности, в том числе утверждением в Москве черепно-лицевой хирургией, которая ныне уже успешно развивается и в нашей стране. 880 детей с серьезными проблемами сердца были прооперированы в США, организовывали эту работу вместе с Центром кардиохирургии имени Бакулева. Впрочем, возможности Фонда были включены и во время недавнего наводнения на Амуре. Туда большие ресурсы были брошены, но мы собрали свои, одели и обули 7000 детей, 3000 семей получили от нас необходимые для хозяйства вещи, а 19 затопленных библиотек – новые фонды. Библиотекари плакали – они новых книг не получали долгие годы.

- Какие проекты Детского фонда сейчас можно назвать приоритетными?

- Детский фонд был и остается крупной, четко работающей структурой – в нем сегодня 76 отделений. «Звуки жизни»… Сложный проект, ведь речь идет о совершенно глухих детишках. До 5 лет им нужно успеть сделать сложнейшую и очень дорогую операцию, провести кохлеарную имплантацию: вмонтировать в головку специальный чип, к которому потом добавляется дорогостоящая аппаратура. Потом нужно адаптировать ребенка к вдруг «зазвучавшей» жизни. Смысл нашей программы - в обеспечении социального сопровождения такой семье, родителю и ребенку. В прошлом году помощь получили 80 пар только из Екатеринбурга, да ещё около 100 из разных уголков страны. Конечно из Москвы. Некоторые малыши начали говорить уже в нашем реабилитационном центре. Сейчас еще одной большой группе помогаем.

Другая программа – «Детский туберкулез». В России каждый год заражаются туберкулезом 260-280 тысяч детей и подростков. Наша цель - помочь заболевшим детям, особенно тем, кто обделен вниманием и заботой, оказать помощь учреждениям, занимающимся профилактикой детского туберкулеза. Нами был сформирован стандартный пакет для таких учреждений: в него входят медицинские приборы, спортинвентарь, книги и видеофильмы, игровые модули, одежда для детей, находящихся на лечении. Много разных программ, все работают.

- А сейчас как обстоят дела с помощью самому Фонду?

- Нам помогают бедные люди. У богатых свои фонды. На мой взгляд, это неправильно - благотворительные фонды должны быть общественными. Путин часто и правильно говорит по поводу гражданского общества и о том, что общественные организации нужно обеспечивать бюджетными средствами. Но мы один раз получили полтора миллиона, потом два – и все. А могли бы делать крупные, общероссийские дела. Ведь можно иметь тысячу мелких фондов по три человека, а можно – глобальную организацию, а мелкие фонды сделать специализированными – скажем, для помощи больным с тем или иным заболеванием, устроив «зонтичную систему».

- Мне кажется, рост числа фондов изрядно ударил по их имиджу в целом. Сегодня благотворительным фондам многие просто не верят.

- Да, вы правы. И хотя о кражах в таких организациях говорить смешно, тем не менее, прошла информация, что в ряде НКО чуть ли не 50 процентов средств тратится на зарплату. Но у нас такое органически немыслимо, кроме того, предельно тщательная отчетность.

- Чего вы, Альберт Анатольевич, хотите сейчас? Юбилей все же, какое желание загадали?

- Я мог бы сказать, что уже ничего не хочу, но права такого не имею. Положив на это дело столько лет, я буду бороться до последнего. Так что все просто: мне хотелось бы быть услышанным государством так, как я был услышан им когда-то. У нас все прозрачно – можно прийти и увидеть, что получилось из воспитанников семейных детдомов, проследить судьбу мальчика, потерявшего в Чечне руку и ногу, которому мы помогали с протезами. Но что-то желающих услышать всю эту боль пока я не вижу. И уполномоченный по правам детей со мной до сих пор не спешит знакомиться. И я не спешу. Я старше, в конце концов.  

- Хорошо. Давайте так: вступая на этот путь, вы уже знали о проблемах, с которыми вам придется столкнуться, очень много. Узнали еще больше. Это благодарная, но… душезатратная работа. Вы пошли бы этим путем еще раз?

- Я чувствую себя как … перенасыщенный раствор. Знаю о многом больше, чем порой хочет узнать власть. Но – и это принципиально – мы государственники, и наша задача – помогать государству. Ведь любая помощь ребенку – это помощь государству, никак не иначе. Я понимаю, что стою на краю бездонной воронки, которая символизирует для меня детские беды. Она незримо засасывает все и, да и меня засосет когда-нибудь. Но я пока стою, я в работе, участник этого процесса – может быть, не всегда такой активный, каким бы мог быть, но я – в деле.

Иногда думаю: а что было бы, если бы я не сделал этого. Я выбрал это не для карьеры, она и так была в порядке, для чего-то другого. Честно сказать, я уверился с годами, что над нами есть кто-то, кто нами управляет, и мне было просто сказано - иди. Много лет назад я серьезно заболел. Жена мне не сказала правды, созналась многие годы спустя, когда я случайно узнал об этом.  Врачи говорили ей тогда: «Теперь ваш муж должен жить по-другому». А она ответила: «Пусть живет так, как сам решит». Поскольку это моё давнее бедствие миновало благополучно, я думаю: может, меня сохранили, чтобы я сделал еще что-то. Что-то или кто-то меня ведет. Но вообще о таких вещах обычно не говорят, большинство людей о таком думают про себя.

- Но все знают, что так и бывает на самом деле.

- Все хотят, чтобы было так. И я хочу. Не для себя. Прошу помощи для одного – чтобы были силы на дела в помощь детству, на мои книги. И чтобы здоровы были мои близкие, мои соратники по всей великой стране и действовал наш народный Детский фонд.